Двенадцать ворот Бухары

А вам-то что? Зачем вам-то печалиться? Да пусть на его голову посыплются беды! Что вам, дорогой мой?

— Ах, мой знаток Саади, как вы беспечны! — сказал Шомурадбек, лаская жену. — Ведь если на голову хана посыплются беды, так и" нам несдобровать.

— Бог выше хана! — сказала жена. — Если богу будет угодно, ничего с нами не случится. Но, конечно, нужна осторожность. Осторожность и ум спасают человека от беды. Как говорит Низами:

— Да, — сказал Шомурадбек. — Нужно быть осторожным, особенно в наше время.

— Лучше вам сейчас отдалиться о г хана!

Приняв этот совет жены, Шомурадбек постарался не показываться на глаза придворным и ходил во дворец, только когда его вызывали. Он старался показать, что не сочувствует политике хана… Но было поздно.

Когда началось восстание, Шомурадбек вынужден был тоже бежать в Бухару с женой, детьми и всеми пожитками.

Сначала Бухара, несмотря на все ее мечети и медресе, базары и торговые ряды, которые, конечно, по богатству и блеску во много раз превосходили Коканд, не понравились Шомурадбеку и его жене. Но два сына их, учившиеся в школе, сразу оказались в восторге и от путешествия и от Бухары.

Эмир Музаффар хотел привлечь Шомурадбека к своему двору, использовать его храбрость и знания, но тот отговаривался, извинялся и отказывался от участия в делах. Худояр помог ему, сказав эмиру, чтобы тот из уважения к нему, хану, оставил Шомурадбека в покое. Как бы там ни было, но эмир дал Шомурадбеку какую-то должность и назначил содержание, пригласил его бывать во дворце хоть каждый день. Шомурадбек поселился в одном из эмирских домов, в квартале Арабон. В первые же дни он приказал вырыть там колодец и вывел из него воду на двор, разбил цветники, посадил виноградные лозы, постарался сделать жилище хоть немного похожим на свой кокандский дом. По целым неделям он никуда не выходил, с кетменем в руках работал в цветнике, таскал воду, обрезал лозы, разводил цветы. Когда жена спешила ему на помощь, он говорил, глядя на нее с благодарностью: Только в доме своем — и покой, и отрада. Здесь не учат тебя, что — не надо, что — надо. Для мудрейших свой угол — прекрасней стократ, Чем дворец Кей-Хосрова, чертог Кей-Кубада.

— Так не браните же Бухару, — говорила ему жена. — Если вернетесь в Коканд, опять вам придется сидеть с ханом в Урде, опять начнется «царство Кей-Кубада и Кей-Хосрова».

— Ты права, — говорил Шомурадбек, — поэтому Бухара мне теперь нравится. Тем более что тут много умных и ученых людей и мы свободно объясняемся с ними.

Вот так и вышло, что Шомурадбек остался жить в Бухаре и совсем избавился от кокандского хана. При эмире Абдулахаде его сыновья получили чин мирахура и стали амлякдарами, уехали в Пирмаст, и Шомурадбек с женой остались одни в своем красивом доме, утопавшем в зелени, и квартале Арабон. Жена Шомурадбека, которая не любила сидеть без дола, собрала соседских девочек и стала обучать их, читала с ними книги, а вечерами при свете лампы с круглым фитилем вышивала, рассказывая мужу любовные истории. Шомурадбек сто раз благодарил бога, что у него гпкая разумная жена.

С такой женой, — говорил он, — мне нечего больше желать. Хлеб н. — ип насущный дает нам господь, дети выросли и нашли свою дорогу, а для мгня только ты и твои беседы — вот и все!

Это так, — отвечала жена, — но и совсем избегать людей, отка-илиатьси от общества нехорошо. Говорят, что эмир Абдулахад любитпоэзию и сам пишет стихи… Надо, чтобы вы хоть изредка наведывались но дворец: покажетесь и уйдете — это будет неплохо.

Плохо будет! — решительно отвечал муж, и наступало молчание. Жени продолжала вышивать, потом говорила:

— Был такой поэт — Хиджлат, как-то прочитала в одной антологии такие его стихи:

— Не хочу быть ни царским зонтом, ни тенью от стены. Я люблю тебя, очарован тобой и никого знать не хочу!

Весной 1896 года в семье Шомурадбека появилось еще дитя — дочка, которую назвали Хамрохон.

— У тебя до сих пор не было дочерей, — говорил довольный Шомурад-бек, — ты была одна у нас женщина, а теперь у тебя подруга, красивая, как ты.

— Какой араб хулит свое кислое молоко? — смеялась жена. — Вы хвалите, потому что это ваша дочь!

— Нет, ты только посмотри на нее!

Это будет пери, а не девушка! И в самом деле, Хамрохон стала пери-девушкой. Всякий, кто видел ее еще в десятилетнем возрасте, изумлялся ее красоте. Черные манящие глаза, черные брови, сросшиеся и изогнутые, как тетива лука, — так уже сотни лет рисуют поэты брови своих возлюбленных, — рот, подобный бутону розы, маленькая родинка в уголке губ… Как будто про нее сказал Саади:

Жена Шомурадбека рано начала учить дочь грамоте. Подражая матери, Хамрохон увлекалась стихами и пением, ее приятный голос выделялся среди голосов подруг. Ее начитанность и остроумие порой ставили в тупик даже взрослых. Самым любимым ее занятием была игра «байта-барак»: играющие состязались в знании стихов. Она была любимицей в семье, никто ни в чем не мог ей отказать, никто не говорил ей грубого слова. Отец и мать ласкали, говорили с ней всегда нежно, дрожали над ней.

Когда Хамрохон исполнилось двенадцать лет, Шомурадбек, войдя в комнату дочери, увидел, что она лежит и плачет. Он растерялся, не знал что делать.

— Что с тобой, Хамрохон? Отчего ты плачешь? — заговорил он. Хамрохон заплакала еще сильнее.

— Ну, говори же, не мучь меня! Что случилось? Где твоя мать?

— В баню ушла, — с плачем ответила Хамрохон.

— Так ты поэтому плачешь?

— Нет! — Хамрохон повернулась к отцу спиной.

Хамрохон еще несколько раз всхлипнула, потом встала, вытерла слезы и сказала:

— Лейли умерла!

— Кто умер? Какая Лейли? — удивился Шомурадбек.

— Лейли, да! — подтвердила Хамрохон. — Возлюбленная Меджну-на! — Нагнулась и взяла с подушки книгу.

Шомурадбек наконец понял, о чем говорит дочь, и громко расхохотался.

— О, дай бог тебе долгой жизни! — проговорил он отсмеявшись. — Ну разве из-за этого плачут? Это же выдумка, сказка! Кто такие Лейли и Меджнун? Это что за книга? Навои, что ли? А, Низами! Низами хорошо пишет; когда-то и мать твоя плакала над ним. Особенно над стихами:

— Ну, — сказала с упреком Хамрохон, — это вы не то читаете…

Вы вот это прочтите, сами заплачете!

И она показала страницу. Шомурадбек прочел то место, где Лейли говорит матери, умирая: Что делать, мать?! Ведь молодая лань Всосала яд с твоим же молоком?!

— Хватит, хватит! — закричала Хамрохон, вырывая книгу из рук отца. — Хотите, чтобы я опять заплакала!

На этот раз и у отца навернулись слезы на глаза. Не от чтения стихов Низами, нет, это были слезы радости. Да, Хамрохон становится похожей на мать. Любовь к поэзии, впечатлительность, тонкость чувств, изящество — все, все, как у матери!

«Сто раз благодарю тебя, боже!» — сказал про себя Шомурадбек, обнял дочь и расцеловал ее в пылающие, залитые слезами щеки.

— Да, — сказал он, вспомнив. — Оставим стихи, поговорим о тое.

— О каком тое?

— О тое по случаю рождения твоего племянника! — сказал весело Шомурадбек. — О тое твоего пирмастского племянника.

— В самом деле будет той? — обрадовалась Хамрохон. — Там певицы, наверное, будут. Они хорошо поют… Я люблю пение.