Базалетский бой

Тревога! Напряженно вглядываются в небо крестьяне.

Опершись на мотыгу, один только скажет другому; «Солнце сегодня восходит слишком неохотно», – и уж другой тревожно подхватывает: «А луна? Почему, закрывшись темным облаком, до утра, как лазутчик, заглядывает во все окна? Почему не уступает солнцу время, богом ему положенное? Почему, не замечая вздрагивающего рассвета, торчит наверху, как надоедливый хан?..» И, пугливо оглядываясь, шепчет третий: «Нет, не напрасно попрятались в норах звери, даже к воде спускаются позже, чем всегда. Нет, не ждет охотников удача, не выманить им встревоженных зверей! Притаились, прислушиваются к чьим-то неуверенным шагам, тревожит обитателей леса чье-то прерывистое дыхание…»

Время перестало хитро улыбаться, перестало топтаться на месте, ибо почувствовало, кто дороже заплатит. Не опоздать бы! И неудержимо ринулось вперед, не разбирая троп и дорог.

Что-то дрогнуло, закачалось!

Тревога! Она растет, ширится от долин до вершин!

Уже никто не помнит того времени, когда от вершин до долин разливалась веселая песня птиц, слышалось в чаще довольное урчание зверей и кругом звенел торжествующий над жизнью голос человека…

Решено! В один из дней Саакадзе направил в Тушети гонца, дабы предупредить Анта Девдрис о близящемся уходе из Картли персидских войск Иса-хана и Хосро-мирзы. Пусть Анта Девдрис, помня уговор с Моурави, будет непоколебим и не поддается никаким требованиям. Благодатный час неизбежен, но пока Иса и Хосро не покинут Кахети, пусть тушины не спускаются по тропе Баубан-билик и не завязывают битву с Исмаил-ханом.

Круто обрывалась над бездной взлетевшая на вершину тропа. Саакадзе, вопреки своей неизменной недоверчивости, решил упрочить сговор с князьями и охотно пошел на переговоры со всеми, кто обещал дать войско.

Итак, все началось сызнова, хотя в повторении уже много раз пройденного мало пользы…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Подолгу взирал князь Газнели на белесоватые облака, проносящиеся к Шави-згва – к Черному морю. Они заполняли громадные пространства, сами превращаясь в клубящееся море, поглощающее горы, и лишь отдельные вершины торчали, как острова, сопротивляясь свирепой стихии. И внезапно не стало неба, прокатились подземные гулы, готовые вот-вот вырваться из раскаленных глубин и разметать Бенари. И это буйство воздуха и огня усилило чувство беспокойства, охватившее старого князя, ибо он твердо верил, что на отуреченной земле, где нашел приют маленький Дато, в едином союзе действуют все нечистые силы.

«Почему медлят? Почему?» – встречал Газнели каждое утро тревожным вопросом. Ведь решено увезти его внука, надежду рода, в Абхазети. Но утро оставалось глухим и бесстрастно тащило за собой влажный плащ тумана, окутывая им продрогшие леса на угрюмых склонах.

Газнели прикладывал ко лбу, покрытому испариной, шелковый платок и в смятении закрывал узкое окно, за резьбу которого цеплялись серые пряди тумана. Шагая по пустынным каменным переходам, князь не переставал ужасаться: как мог сам он так беспечно пребывать в Тбилиси, в этой пасти дракона?

Теребя свисающие седые усы, он старался унять дрожь и то нервно снимал, то вновь надевал на пальцы перстни с зловеще мерцающими рубинами, то вдруг сурово останавливался перед Хорешани и вслух продолжал свои мысли:

– А разве здесь, под крылом ястреба, именуемого Сафар-пашой, более безопасно? Каждый день, как горячий уголь в мангале, опасен. Мир рушится, боги беспомощны, а глупцы блаженны – ничего не замечают!

– Конечно, в том царстве, где властвует зеленый черт, где, обняв ведьм, под звон тимпанов пляшут козлы, веселее, – вздыхала Хорешани и все-таки мягко настаивала: – Подождем, пока из Константинополя вернется Дато, ведь воздух насыщен тревогой, и, увы, неизвестно, когда еще удастся ему повидать сына. Пусть полюбуется и убедится, что маленький Дато растет таким же беспутным, каким вырос большой.

Хмурился, сопел Газнели, но приходилось покоряться.

Внезапно, к удивлению садовника, князь перенес свои утренние прогулки в конюшенный двор. Прохаживаясь вдоль стен, он прислушивался к шуму, доносившемуся из конюшни: ему ли не знать, к чему ведет перемена в поведении коней! Разве жеребцы не похожи на своих хозяев? В обычное время они спокойно жуют, вкусно хрустя ячменем, фыркают при чистке, с удовольствием купаются в реке, косятся на соперников и горделиво вскидывают головы при встрече с кобылицами. Но вот старший конюх начинает озабоченно осматривать подковы. Повеяло грозой. Вмиг кони, навострив уши, задергают ноздрями, обнюхивая воздух, нетерпеливо забьют копытами, заржут так, что эхо в горах отзовется, и, встряхнув гривой, начнут рваться из конюшни, будто оса ужалила их. Тогда наверняка можно определить: хозяин снял со стены щит и опоясывается мечом.

И разве князь не был прав?

Сначала в полном испуге прискакал какой-то посланец, потом Моурави озабоченно послал куда-то своих гонцов – и началось!.. Даже щиты уже были сняты со стен. Но на рассвете, как ветер с высот, нагрянул Бежан с двумя монастырскими дружинниками. Конюх, сдвинув брови, ворчал, расседлывая взмыленных коней: «Добротные скакуны! Но не следует божьему человеку так безбожно их загонять. Видно, по ласке матери соскучился, близких повидать захотел… Э-эх!..»

Но нет, не ради материнской ласки, не ради встречи с близкими проделал опасный путь отважный монах Бежан, сын Георгия Саакадзе.

Не успели смолкнуть приветствия, не успели застольники опорожнить чаши с вином, как Бежан нетерпеливо попросил отца уделить ему внимание. Оказывается, прогулка по саду не способствует серьезной беседе – шипы помехой, и охотничий зал тоже – чучела птиц мешают. Раскатисто захохотал Саакадзе и по каменной лесенке направился в свою башенку. Бежан, войдя следом, поспешно затворил на задвижку кованую дверь и, волнуясь, зашагал от ниши до тахты.

«Совсем как я», – с усмешкой подумал Саакадзе и умышленно не нарушал молчание.

– Отец, – не выдержав, заговорил Бежан, – неужто ты по моей тревоге не догадываешься, о чем хочу поговорить с тобой?

– Знай, мой мальчик: если бы и догадывался, продолжал бы молчать. Персидская мудрость поучает: «Кто первый заговорит, тот уже проиграл».

– Но, отец, разве грузинская мудрость не возвышеннее: «Блажен утоляющий жажду ближнего».

– Грузинская? Нет, это общецерковная «мудрость». А елейность, как тебе известно, мне всегда была чужда. Но если «ближний» – Бежан – жаждет грузинской мудрости, могу утолить: «Не доверяй овечьей шкуре, под ней нередко укрывается волк». Впрочем, оставим словесный турнир до более спокойного часа. Значит, Кватахеви в опасности?

– Ты угадал, отец! Мы ждем нападения Иса-хана, да испепелит неверного огонь сатаны! За помощью к тебе.

– За помощью? А разве сейчас я сильнее церкови? Почему не повернул коня к католикосу?

– Великий Моурави сейчас сильнее всех, даже сильнее Метехи, даже алчных ханов, даже…

– Со святым отцом уговорились? Церковь не должна вмешиваться?

– Ты угадал, отец! Может, хан предлога ищет, чтоб напасть на монастыри и разорить храмы. Не следует давать разъяренному Иса-хану повода к грабежу.

– Выходит, гнев Иса-хана на меня решили отвести?

– И близко не посмеет приблизиться сатана, узнав, что святая обитель под покровительством меча Непобедимого! – Бежан порывисто открыл дверь, проверил, не подслушивает ли кто, и прихлопнул окно. – Да ниспошлет тебе господь наш…

– Говори со мною как с Георгием Саакадзе, – резко прервал Моурави.

– Вспомни, отец, ведь шах Аббас ополчился на игумена Трифилия за помощь тебе в Марткобской битве. Иса-хан выполняет повеление грозного шаха, стремясь – да не свершится злодеяние! – убить настоятеля Кватахеви и разгромить монастырь.

– Не из-за меня пострадал настоятель, а из-за охраны церкови. Это истина, а, кажется, церковь за истину стоит? – Саакадзе поднял палец к потолку. – Бог учтет дела Трифилия! Что взираешь на меня удивленно? Не ты ли когда-то уверял, что крест сильнее меча? Так кто вам мешает наставить кресты на верхушке стены, которая тянется вокруг монастыря? Такое грозное оружие непременно отпугнет врага.