Тайна замка Аламанти

Словом, на тринадцатый год после моего рождения случилось так, что муж моей матушки Сильвио отправился проливать кровь за герцога (тогда это был Эмилио Великолепный, отец Алехандро, тот самый, что однажды упал с коня и сломал себе левую ногу — и потому до самой его кончины все придворные и рыцари Савойи старательно припадали в ту же сторону, а горожане потешались, глядя, бывало, на ковыляющую расфуфыренную толпу), мама осталась доживать свой век в деревне, а я пасла свиней на изумрудной лужайке как раз напротив высоченных стен родового замка своего истинного отца. Обязанностью моей было следить за тем, чтобы прожорливые твари скребли своими рылами только там, где это им было разрешено, то есть не перешли по мосту через ров и не потравили овес, посеянный узкой полосой между лесом и грязной вонючей речкой с плывущими по ней отбросами из замка и с каким-то вечно сыпящимся из-под стрех мусором.

— Эй! — услышала я откуда-то сверху. Подняла голову.

Ничего не увидела.

— Эй, тебе говорю! — повторил тот же голос и рассмеялся звонко, весело, как щебечут ласточки после дождя. — Как тебя зовут? — и прямо мне на голову шлепнулся комок грязи. — Отвечай. А то брошу навозом.

Тут я увидела в проеме между зубцами башни, сразу под соломенной крышей мальчишку с чем-то увесистым в согнутой левой руке.

— Дурак! — выпалила я самый весомый из всех женских аргументов. И едва успела увернуться от большого куска пахучего черного навоза, пущенной рукой чересчур уж сильной и уверенной для мальчишки, каким мне показался мой противник с такого расстояния.

— Ага! Значит, дура! — воскликнул он. — Очень приятно познакомиться! А теперь танцуй! — и замахнулся опять. — Кому сказано? Танцуй!

— Это ты — дурак! — огрызнулась я, зная, что никоим образом не попаду впросак, ибо законных сынов у нашего синьора не было, а от простолюдинов всегда был готов защитить меня кузнец Антонио, часто наезжавший к нам в деревеньку и ставший моим покровителем еще в те блаженные времена, когда под носом у меня то и дело текло, а тело под платьем мало чем отличалось от мальчишеского.

Теперь же у меня по ночам болела и росла прямо на глазах грудь, руки бывшего на днях у нас в гостях Антонио казались чересчур горячими, а ласковые прикосновения его заставляли невесть отчего тоскующее тело мое трепетать и отзываться тоскливой нотой в сердце. И, поняв вдруг, что в слабости моей и сила, я не стала уворачиваться от следующего куска навоза, позволила ему удариться в мое плечо и стечь вонючими полосами по платью от подмышки до пояса и бедра…

— Свинья! — крикнула я. — Ты бросаешь в меня своей пищей! — и вновь не стала уворачиваться. Встала с гордо поднятой головой, как изваяние Девы Марии в соборе святого Антонио, застыла в этой позе.

Следующий комок ударил меня в грудь, обдав брызгами подбородок и щеки. Последний сбил с ног на спину, вынудил подставить под ветер подол, который тут же радостно всполохнул, задрался так, что обнажил мои ноги вплоть до колен.

Шлепок — и скользкая зловонная грязь ударила между ног.

— Беги! — неожиданно закричал мальчишка. — Беги же! Беги!

Но я поднялась на ноги и, не глядя вверх, ответила:

— Много чести, синьор негодяй. Я никогда не побегу с поля боя.

И тут услышала хохот — могучий, раскатистый, каким хохотал наш синьор, когда напившись и наевшись вволю, начинал играть костью с обезумевшими от голода и вкусных запахов охотничьими псами. Смеялся он так, будто ничего занятнее изляпанной навозом, мокрой девчонки он жизни своей не видел, смеялся, выбравшись из-за корявой вязовой балки, за которой прятался все это время и швырял в меня коровье дерьмо.

— Мальчик! — крикнула тогда я. — Я ошиблась! Дураком оказался вовсе не ты!

Синьор захлебнулся.

Это было так неожиданно, что, глядя на разом отупевшее красное лицо графа, рассмеялась уже я, словно бы смехом своим отвечая на его недавний гогот, смехом победителя над побежденным, смехом храбреца над трусом. Я была ребенком — и беспорочный смех мой, казалось, рушил стены.

Когда же синьор зарычал, стал ругаться, поносить меня, я весело улыбнулась ему, подмигнула, а потом, задрав подол и повернувшись к замку спиной, наклонилась, показав графу всю свою непорочную красоту с начинающей покрываться светлыми волосками птичкой.

— Взять! — закричал он. — Схватить! — и принялся вырывать из стены башни огромные серые камни, швырять их вниз.

Валуны летели недалеко от фундамента, смачно плюхались в разрытую свиньями грязь, заставив бедных животных броситься наутек, в сторону моста, оглашая окрестности истошным визгом, привлекая зрителей этой славной битвы потомка древних рыцарей с простой свинаркой.

Опустив подол, я посмотрела вверх и показала синьору язык. Потом припустила через мост. Побежала вокруг рва, увлекая за собой обезумевшее от собственного шума стадо, ввалилась в овсы, помчалась, высоко задирая ноги, в сторону леса…

Сзади послышались выстрелы мушкетов и лай собак. Впереди рос строй спокойных и могучих, как древние витязи из сказок бабушки Марии, деревьев. Я нырнула под их сень, обернулась.

Никто за мной не гнался. Несколько мужчин и куча мальчишек были заняты ловлей разбежавшихся по овсяному полю свиней. А те, лениво похрюкивая, либо отбегали, двигаясь при этом почему-то боком и следя налитыми кровью глазами за ловцами, либо плюхались на спину и отбивались задними лапами, не давая ухватить их, вытащить волоком с поля.

Смотреть на эту картину было уморительно — и я посмеялась над графскими слугами какое-то время. А как отсмеялась и отдохнула, то пошла прямо через лес, домой, к матушке, прямо как Красная Шапочка из старой сказки. Только вот встретила я в тот раз не кавалера при усах и шпаге, как это было в сказке бабушки Марии, а настоящего волка. Точнее волчицу.

Шла я старой дорогой, напевала, думала о том, как обрадуется матушка, увидев меня вновь дома, представляя, как осыплет она меня поцелуями, накормит вкусной просяной кашей с конопляным маслом, разденет меня, вымоет, постирает мое платье — и как-то незаметно свернула с тропинки, ведущей в нашу деревню, оказалась в Волчьем распадке. О страшном месте этом наши соседи рассказывали так много, что не видев его раньше, я сразу узнала его и по дуплистому, нависшему над похожей на обломанный зуб скалой ясеню, и по шеренге берез, стекающих обвислыми ветвями с косогора к крохотному роднику, долго сочащемуся из-под камней и осоки да так и не превращающемуся в ручеек.

Ступив в сырую траву, я ойкнула — и тотчас увидела стоящую у подножия скалы матерую волчицу. Пепельно-серая с бурым загривком и рыжеватыми подпалинами на боках она словно вросла своими крепкими, напряженными лапами в скалу и, слегка приподняв брыдла, показывала огромные и острые, как турецкие ятаганы, клыки, которые, быть может, были белыми, но при багрянце заходящего солнца казались кровавыми.

Глаза ее не отражали света, а горели каким-то внутренним огнем, желтым и злобным, голодным и хищным, полным собственной жизни и обещанием смерти. Взгляд зверя был такой, какой я после увидела всего один раз в течение жизни, да и то у себя самой — много лет спустя, когда жизнь моих собственных детей висела на волоске и никто, кроме меня, не мог их защитить. Я убила, спасая своих сыновей, шестерых мужчин — и никогда не пожалела об этом.

Но в тот момент, когда встретила волчицу, я была еще слишком мала, я еще чересчур любила жизнь и себя в этой жизни, поэтому при взгляде на зверя испугалась и, уставив ей в глаза свой застывший взгляд, стала медленно садиться на корточки, давя в груди рвущийся наружу стон. Рука же моя безотчетно шарила по земле, покуда не нащупала суковатую палку.

И тут волчица прыгнула.

Она неслась, словно стрела, пущенная из лука, молча и неустрашимо, прямо на меня, становясь с каждым мгновением все больше, заслоняя страшными глазами своими и лес, и небо, и солнце, и весь мир…

И когда зверина взлетела в прыжке, разинула пасть и пронзила меня взглядом, я разомкнула свое судорогой сведенное горло, выдохнула, уперла тупой конец палки в землю, а острый выставила вперед…