Дочь императора

Баронесса подозвала его ближе к своему креслу. Он повиновался.

– Ближе, – шепнула она. – Теперь слушай, что я тебе скажу на ухо. Я доверю тебе тайну, которую знает только один человек в мире, и от которой, как я уже сказала тебе, зависит моя честь и жизнь. Поклянись мне, что свято сохранишь ее.

– Клянусь, моя добрая госпожа.

– Спасением души твоей?

– Да!

– Хорошо. Возьми этот ключ; им ты отворишь дверь комнаты, которая в конце этого коридора, как раз возле маленькой лесенки, ведущей к калитке. Понимаешь?

– Да, сударыня; это та дверь, на которой гвоздями выведен крест?

– Так. На другом конце этой пустой комнаты ты найдешь другую дверь; стукни в нее сначала два раза, потом, после небольшой остановки еще три раза. Всего пять раз… Тебя спросят: кто там? Ты ответишь: да сохранит Бог сирот! Тебе отворят. Тогда ты увидишь женщину, крестьянку; потом, потом… ребенка, девочку лет трех… Ты скажешь этой женщине, – ее зовут Мартой… Ты скажешь ей, что пришел за ней от меня, и приведешь их сюда. В эту пору в коридоре никого не бывает, и я надеюсь, что вы никого не встретите. А все-таки скажи ей, чтобы она хорошенько укрыла ребенка платком… Ты меня понял, Филипп? – прибавила она, остановив на лице молодого человека свои большие глаза, ввалившиеся от бессонницы и страдания.

– Да, баронесса.

– Иди же скорее, мой друг, и да сохранит тебя Бог!

Как только он затворил за собой дверь, баронесса подошла или, скорее, дотащилась до своей образницы, стоявшей возле ее кресла, и стала усердно и горячо молиться.

Тем временем Филипп осторожно шел по темному коридору, который вел к лестнице близ калитки.

Когда он проходил мимо комнаты Агнесы, горничной баронессы, ему почудилось, что кто-то там зашевелился. Он остановился, прислушался, но все было тихо.

– В этом старом замке, – проворчал он, – благодаря ветру, крысам и треску полов всегда кажется, что кто-то ходит.

Однако, из предосторожности, он посмотрел в замочную скважину; но в комнате никого не было видно.

– Ошибся, – сказал он и пошел дальше.

Едва он скрылся за первым поворотом коридора, как дверь Агнесиной комнаты осторожно отворилась; молодой человек, несколько старше Филиппа и одетый в такое же платье, выставил голову. Успокоенный тем, что кругом все было тихо, он вышел, затворил дверь так же осторожно, как отворил ее, и пошел за Филиппом. Он, очевидно, хотел подсмотреть, куда он идет.

Дойдя до конца коридора, он с минуту постоял в нерешимости. Потом, предполагая, что Филипп, вероятно, должен был выйти через калитку, он спустился по лестнице, которая вела к ней.

Когда он хотел отворить калитку, выходившую в поле, ему послышалось щелканье ключа в замке. Он быстро поднялся наверх. Солнце садилось, и наступающие сумерки сгущали мрак и в темном коридоре. Только кое-где слуховые окна пропускали слабые лучи света, которые, подобно потухающей лампе, освещали очень небольшое пространство.

Паж барона, Георг Мансбург, надеялся вернуться в коридор вовремя, чтобы увидеть, кого караулил, в ту минуту, когда они стали бы проходить мимо одного из слуховых окон, но он опоздал. Однако, когда Филипп отворял дверь комнаты баронессы, волна света хлынула на молодого пажа и его спутницу.

Георг сделал радостный жест и убежал. Он сбежал с лестницы и вышел через калитку, которая вела к окнам замка.

Во время кратковременного отсутствия Филиппа баронесса писала с лихорадочной торопливостью.

Эдвига рванулась к женщине, которую ввел Филипп, но была так слаба, что опять упала в кресло.

– Филипп, входи скорее. Сядь там, Марта… возле огня… согрей несчастного ребенка… Не бойся ничего со стороны Филиппа Гартмана, – сказала она, видя беспокойный взгляд, устремленный крестьянкой на пажа. – У него благородное сердце, и он скорее расстанется с жизнью, чем выдаст нас.

Говоря таким образом, она подала руку пажу, который поднес ее к губам.

– Филипп, – сказала она ему, – я думала о том, что ты мне сейчас сказал. Я тоже боюсь, чтобы барон не поймал нас как-нибудь. Будь настороже и предупреди меня, если увидишь, что он возвращается.

Филипп поклонился и пошел к двери.

– Постой, – сказала баронесса поспешно. – Вели оседлать лошадь… самую смирную… того белого иноходца… нет, это будет слишком заметно… другую… Потом еще лошадь для тебя… Стой и дожидайся с ними около башни… калитки… Накинь свой крестьянский плащ, чтобы тебя не узнали. Сейчас Марта пойдет за тобой; ты свезешь ее, куда она тебе скажет. Она тебе объяснит это дорогой. Ступай и торопись, потому что время дорого.

Филипп ушел. Едва он успел затворить дверь, Эдвига быстро повернулась к крестьянке.

– Дай мне ребенка, – проговорила она, – дай, я его поцелую… вероятно… в последний раз.

Марта откинула плащ, которым до сих пор запахивалась, несмотря на слова баронессы, и положила на колени Эдвиги прелестное дитя, девочку лет трех.

Ребенок спал. Длинные ресницы спускались на ее розовые щечки. С ее головки, наклоненной на руках Эдвиги, свешивались, как золотая бахрома, длинные, светлые локоны.

Легкое и ровное дыхание поднимало ее грудку. Ее маленькая, беленькая и пухлая ручонка, с розовыми ноготками и крошечными ямочками, так и напрашивалась на материнские поцелуи.

Баронесса несколько минут смотрела с глубоким восторгом на ребенка, который улыбался во сне.

– Дитя мое, моя дочка, моя крошка, Маргарита! – говорила она шепотом.

Потом, не совладав со своим желанием обнять ребенка, она прижала его к сердцу и осыпала поцелуями и слезами.

Маргарита полуоткрыла свои большие голубые глаза и, с той невыразимой грацией движений, которой Бог одарил детей, стала протирать их своими маленькими ручонками.

– Дочка моя, дорогое дитя мое! – повторила баронесса.

Удивленная видом незнакомой особы и, вероятно, испуганная страстностью ее поцелуев, Маргарита оттолкнула баронессу и потянулась ручонками к кормилице.

– Мама, – заговорила она жалобным голосом, – мама!

Эдвига попыталась удержать и успокоить ее, но дитя все откидывалось назад и звало Марту. Видя, что девочка готова закричать, она поспешила взять ее к себе.

– Это справедливо, – пробормотала Эдвига, глядя на Марту с грустной ревностью. – Ты ее кормила, тебя она любит и зовет матерью; а меня… меня она даже не знает… О, Господи! ты знаешь, мне больше не суждено видеть ее, – дай же, чтобы хоть раз, хоть перед смертью, я услыхала от нее дорогое имя матери!..

Под влиянием одного из трех чувств, которых не чужды самые великодушные сердца, Марта ощутила эгоистическую радость при виде наивных изъявлений привязанности и предпочтения, которые оказывал ей ребенок, вскормленный ее молоком. Но горе баронессы пробудило в ней угрызение, и на глазах ее навернулись слезы.

– Маргарита, – шепнула она ребенку, который обеими ручонками охватил шею кормилицы и прильнул щекой к ее лиц, – Маргарита, эта дама твоя мама.

Дитя покачало головкой в знак несогласия.

– Ты моя мама, – промолвила она, обнимая крестьянку.

– И эта барыня тоже твоя мама.

Малютка покачала головой.

Баронессы закрыла лицо обеими руками и горько заплакала.

Маргарита смотрела на нее робко и с состраданием.

– Посмотри, как барыня огорчена, – сказала ей Марта, – посмотри, как она плачет: это ты ее опечалила. Пойди, обними ее и назови мамой, и ты увидишь, как она обрадуется.

Девочка не решалась. Рыдания баронессы заставили ее решиться. Она тихонько подошла к Эдвиге, потом, употребив все усилия, чтобы отнять руки баронессы от ее лица, она сказала ей взволнованным голосом.

– Не плач, барыня… Я буду обнимать тебя, сколько хочешь, и стану звать тебя мамой.

При этих наивных словах, при этих нежных и робких ласках, сердце несчастной женщины дрогнуло от глубокой радости. Она подняла Маргариту на руки, посадила ее на колени и осыпала поцелуями.

В первую минуту малютка немного испугалась и с беспокойством оглянулась на кормилицу; но глубокая нежность, зазвучавшая в голосе Эдвиги, скоро успокоила ее.