Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте

Так прошло еще несколько недель, и я дошел до такого состояния, что нужно было решиться на что-нибудь окончательно. Ты уже догадываешься, какое решение я избрал. Однажды, часов в семь вечера, я застал Джиневру одну в саду и — так угодно было судьбе — сказал ей, как сильно люблю ее. Она покраснела и, не ответив мне ни слова, удалилась, оставив меня в печали и смятении. С тех пор она явно стала избегать меня и почти никогда не обращалась ко мне в присутствии других людей. Не в силах справиться со своей беспредельной любовью и придя в полное отчаяние, я решил удалиться и искать смерти там, где в то время уже шли сражения.

Как раз в это время через город проходил отряд герцога Сан-Никандро, направлявшийся в Рим на соединение с герцогом Далабрийским; я решил отправиться с ним вместе. Ни слова не говоря Джиневре о своем намерении, я повторил свое признание; она осталась непреклонной, и мне стало ясно, что та любовь, которую я, как мне казалось, ей внушил, была лишь плодом моего воображения. Тогда я покончил с сомнениями. Дело было вечером; отряд герцога, с которым и я уходил, собирался заночевать в Капуе и выступить в поход наутро; я привел в порядок свои дела и, как обычно, отправился к отцу Джиневры; мы сидели втроем за столиком и играли в триктрак; когда представился удобный случай, я сказал графу, что, наскучив праздностью, решил уехать сражаться и прошу отпустить меня, чтобы я мог отправиться завтра же утром. Граф стал хвалить меня за это решение, а я, все еще не окончательно утратив надежду, украдкой наблюдал за выражением лица Джиневры. Вообрази, что сталось со мной, когда я увидел, что она побледнела и на глазах ее блеснули слезы. Она бросила на меня быстрый взгляд, который сказал мне все. На мгновение я заколебался — но понял, что уже не смогу отказаться от своего намерения, не поступившись честью. И в ту самую минуту, когда я почувствовал себя блаженнейшим из людей, мне пришлось отправляться в роковой поход. С этого и начались мои несчастья.

Лучше бы Богу угодно было лишить меня жизни, когда я ставил ногу в стремя! Это было бы менее ужасно и для нее и для меня.

Проклиная свою судьбу, я отправился в Рим и прибыл тогда, когда с одной стороны в город вступал король Карл, а с другой — стремительно отступали наши.

При этом произошло несколько маленьких стычек и я, затесавшись среди каких-то швейцарцев, так далеко ускакал вперед, что меня сочли погибшим и оставили на поле сражения с двумя ранами в голове.

Это случилось под Веллетри; меня перенесли в город и стали лечить. Раны мои зажили не скоро, — прошло два месяца, в течение которых я ничего не знал ни о Джиневре, ни об ее отце: только изредка до меня доходили печальные известия из Неаполя, сильно преувеличенные теми, кто их пересказывал, и до того перемешанные со всякими небылицами, что я уже не мог отличить правду от вымысла.

Наконец я выздоровел и, стремясь поскорее покинуть место, где перенес столько мучений, в одно прекрасное утро сел на коня и поехал в Рим. Там царило величайшее смятение; папа Александр, который при проезде короля через город встретил его не слишком дружелюбно, теперь, видя, что дела Неаполя плохи — говорили даже, будто Моро вступил в союз с венецианцами и, следовательно, французам придется спасаться бегством, — был в большой тревоге и поспешно вооружался, укрепляя Рим и свой дворец. Едва соскочив с коня, я пошел засвидетельствовать свое почтение монсиньору Капече; он всячески обласкал меня и потребовал, чтобы я переехал из гостиницы к нему в дом.

Весь Рим был во власти тревожных слухов. Со дня на день ожидалось прибытие швейцарцев, составлявших королевский авангард. Римляне были очень перепуганы и думали только о собственных делах. Наконец войска короля вошли в Рим. Папа и Валентино бежали в Орвието. Французы расположились на постой: кто в городе, кто за городом, на Лугах. [16] Они довольно сносно вели себя с горожанами, так что те начали успокаиваться. Через несколько дней король двинулся на Тоскану. Правда, через Рим все еще проходили то один, то другой из его военачальников; но благодаря тому, что они шли вразбивку, нехватка продовольствия ощущалась меньше. Постепенно все страхи рассеялись, и каждый занялся своим обычным делом.

Тревога о Джиневре не покидала меня. Как только мне это дозволила честь, я распростился с монсиньором Капече и собрался домой — выяснить, что именно там происходит, ибо за все это время мне не довелось встретить никого, кто имел бы какие-нибудь сведения о моей возлюбленной.

Я выехал рано поутру, рассчитывая в тот же день доехать до Читерны. С улицы Юлия, где жил монсиньор, я свернул на площадь Фарнезе и направился к воротам Сан-Джованни. У Колизея я увидел французов, которые что-то несли; когда они подошли ближе, оказалось, что они несут на носилках своего больного военачальника: на лбу у него была повязка, из чего можно было заключить, что он ранен в голову. Я отъехал в сторону и остановился, чтобы посмотреть на него, как вдруг услышал пронзительный крик. Обернувшись, я увидел Джиневру верхом: она ехала среди французов по другую сторону носилок. Но — Боже мой! — как она переменилась! Каким-то чудом я удержался в седле; сердце мое разрывалось под броней; но, раздумывая о том, что все это означало, я притворился, будто продолжаю свой путь; потом я повернул коня и, не теряя их из виду, готовый предполагать худшее, последовал за ними до их жилища.

Как ты понимаешь, я не осмелился снова показаться на глаза монсиньору, полагавшему, что я нахожусь за много миль отсюда; еще менее я мог отважиться явиться к Джиневре, ибо боялся в ответ на свои слова услышать от нее то, чего не в силах буду вынести. Я страстно желал выяснить, в чем дело, но не знал, на что решиться. Мой конь, которого тянуло обратно в конюшни монсиньора, вывез меня на окраину к лавчонке некоего Франчотто, моего большого приятеля, прозванного Лодочником, ибо он занимался тем, что покупал товары в Остии и перевозил их на Большой Берег. Франчотто вышел мне навстречу, я спешился, отозвал его в сторону и сказал, что по некоторым причинам расстался с монсиньором и мне следует на время скрыться. В ответ он предложил мне свой домишко в предместье, куда и повел меня тотчас же. По дороге я рассказал ему, что заметил девицу, семья которой мне была знакома, в обществе каких-то французов и мне хотелось бы узнать, как она к ним попала, чтобы оказать ей помощь, если понадобится. Указав ему дом, у которого спешилась Джиневра, я попросил его поговорить с кем-нибудь из тамошних слуги привести его ко мне в такое место, где я мог бы, не открывая своего убежища, узнать то, что хотел. Франчотто, человек хитрый и изобретательный, сделал все очень быстро. Около полуночи он зашел за мной и повел меня в таверну, где его приказчик подцепил одного из оруженосцев раненого французского барона, напоил его и вызвал на разговоры. Мы пришли как раз вовремя.

Нескольких вопросов Франчотто оказалось достаточно. Оруженосец рассказал то, чего бы я хотел никогда в жизни не слышать. Вот что я узнал. Встретив в Капуе сильнейшее сопротивление гарнизона, французы взяли город приступом и предали его грабежу. Хозяин оруженосца, Клаудио Граяно д'Асти (так он его назвал), ворвался с несколькими солдатами в дом графа ди Монреале, который не мог защищаться, так как был ранен при осаде города. Граяно вошел в комнату, где лежал раненый; дочь графа бросилась перед ним на колени, умоляя пощадить отца и ее самое. Граяно был разъярен и, вероятно, питал недобрые намерения; но граф, с трудом приподнявшись на локте, сказал ему: «Пусть все, что только мне принадлежит на свете, станет вашим, и пусть моя дочь станет вашей супругой; но спасите ее честь от ваших солдат». И Джиневра, трепетавшая за жизнь своего отца и за себя, не могла воспротивиться. Два дня спустя граф умер.

Я кусал себе руки при мысли о том, что если бы я был там, она не оказалась бы во власти злодея, но помочь делу было уже нельзя. Я вышел из таверны и всю ночь бродил по улицам как безумный; несколько раз я готов был покончить с собой. Только Божие милосердие спасло меня. Я испытывал такую боль, такую сердечную тоску, что словами не выразишь и тысячной ее доли: грудь мою сжимало как в тисках, каждую минуту мне казалось, что я задыхаюсь. Не в силах более выносить жизнь, полную таких мук и страданий, я составлял самые нелепые планы, принимал самые безумные решения. То я собирался убить мужа, то решал принять смерть каким-то необыкновенным образом, чтобы показать Джиневре, что я пошел на этот шаг из любви к ней, и мысль о том, что она будет оплакивать меня, служила мне утешением. Воображая то одно, то другое, я чуть не сошел с ума. Так продолжалось несколько дней. Однажды вечером я решил попытать счастья. Завернувшись в плащ, закрыв лицо и надвинув капюшон на самые глаза, я подошел к двери дома, где жила Джиневра, и постучался. В окошке показалась служанка и спросила, что мне нужно.