Король шутов

Стены этой банкетной залы усеяны лилиями из очень тонкой меди, кресла с широкими и глубокими спинками протягивают свои ручки, с налокотниками и шерстяными подушками, вышитыми цветами. На пюпитре лежит обширный рукописный in-f.olio, это молитвы, написанные на пергаменте собственной рукой университетского канцлера. Пюпитр этот, также как и круглый стол из дерева редких пород, – работа Мишеля Бурдена, одного из лучших скульпторов XIII века.

На этом столе разложены были в странном подборе литературные произведения: гимн Пресвятой Деве лежал рядом с песней, посвященной Венере, на Подражание Христу положена была баллада поэта Кретена, лучшее место отведено было творениям Алена Шартье: в числе их был «Quadrilogue», произведение гуманистское, в котором дворянство, духовенство, Франция, сопоставленные с народом, взывали против злоупотреблений. Герцог Орлеанский из-за этой книги называл всегда Алена Шартье Тевенином вторым: Тевенин был шут Карла V, отца его.

Другие манускрипты могли бы дать нам начало каталога библиотеки герцога Орлеанского, но перечислять их было бы слишком долго.

Сыграв три партии в кости, слуга оставшийся без гроша, оставил своего победителя и пошел раздувать почти угасавший огонь, между тем как жандарм тоже встал и пошел вокруг залы, заглядывая во все закоулки, останавливаясь в каждом углу, как бы пытался найти разрешения какой-то задачи.

Он долго стоял перед картиной, изображавшей въезд Изабеллы Баварской и шумно любовался величавой осанкой своей государыни; потом покачал головой, точно будто какая-то философская мысль мелькнула у него в голове.

– Что это ты так вдруг нахмурился? – спросил Гумберт.

– Не находишь ли ты, – отвечал Рибле, – что королева в эту минуту как будто сердится?

– Ба! Если бы вот тот солнечный луч ударил сейчас в ее прекрасное лицо, она бы улыбнулась.

– Гм… нет, куманек, я утверждаю, что она и от солнца не станет веселее. Да между нами будет сказано, ей нет причины быть довольной.

– Это почему?

– Госпожа королева не затем великодушно подарила этот замок его высочеству герцогу, чтобы он заводил тут… ну, хоть то, что мы видели.

– Ах, да!.. Но ей-то какое дело?

– Ну, что ты притворяешься, будто не знаешь! Как будто в таких делах домашняя прислуга не знает всегда раньше всех, раньше чем посторонние, и чем мужья… если только они узнают когда-нибудь.

– На то они и мужья!

– Я тебе говорю, я, служащий при отеле герцога Орлеанскаго: я же езжу с ним из Парижа сюда: так вот я тебе говорю: знай королева, что здесь совершается, она бы прискакала сюда на своем белом иноходце, выгнала бы сейчас вассалку, а герцога приструнила бы ни больше, ни меньше, как школьника, что учатся в Сорбонне. Ах! Видел я! Уж говорю тебе – видел я эти штуки!

– Да если правду говорить, так и я кое-что видел.

– То-то и есть! Ну что ты видел?

– Когда герцог и королева Изабелла приезжали сюда отдыхать после охоты в Венсенском лесу прошлым летом, так всегда бывало перед замком соберутся девушки из Ножана, из деревень Моано, Кони и Пере – подносить корзинки цветов и фруктов. Ну, герцог, бывало, и возьмет какую за подбородок: «Э, милашка, – скажет, – да какая ты пригожая? Когда тебя будут замуж отдавать? Я уж постараюсь в тот день быть в замке!».

– Неужели? А что королева?

– А королева сердилась и кричала на них: «Пошли вон, скверные, распутные девчонки! Не смейте соблазнять моих пажей и лакеев».

– Так, значит она заботилась о нравственности.

– Да, да, конечно: однако, довольно смеяться, я слышу идет сенешал.

Рибле стал на свое место у главной двери, как часовой, между тем как Гумберт, желая показать, что он тоже не без дела, стал сметать пыль с мебели.

И вовремя. Сенешал действительно вошел в залу тяжелым и мерным шагом. Он сделал знак Гумберту, и когда тот подвинул к огню кресло, сенешал опустился в него и глубоко задумался… Да и было о чем: герцог пробудет в замке несколько дней, чем бы занять его?

Сенешал мешал дрова, от чего все больше разгоралось пламя. Мешать угли приятно: это облегчает заботу и даже родит некоторые идеи. А сенешалу именно нужно было найти идею. Он ворочал железной кочергой в камине, не скрывая своего нетерпения, досадуя на то, что идея никак не дается, точно маленькая мушка, которая, впрочем, иногда превращается в орла.

Но так как все утомляет, даже поиск идеи, то сенешал перестал мешать уголья. Тогда вытянув ноги, как кот, прищурив глаза, он стал бессознательно смотреть на кучку горячих угольев, сверх которых лежало полено. Вдруг полено, на половину перегоревшее, треснуло, переломилось, немного откатилось и образовало собой как будто остроконечный утес. Сенешалу показалось, что на верху этого горячего утеса как будто пляшут виселицы. Они мерно колыхали своими длинными руками, на которых болтались скелеты.

Это не было видение идей: это была картина его служебных обязанностей, сенешалу стало еще досаднее, и, обратясь к Рибле, точно будто тот мог доставить ему случай кого-нибудь повесить, он сказал:

– Жандарм держи свою шпагу не прямо, а… Он не договорил: послышался звук охотничьего рога.

– Кто это смеет трубить в замке? Рибле, пусть четверо твоих людей пойдут с сарбаканами и найдут мерзавца, который дерет мне уши.

– Слушаю, мессир.

– А если он опять начнет – повесить его!

– Слушаю, мессир.

Но трубач заиграл песню. Рибле не трогался с места: он ногой и головой отбивал такт: жандарм был меломан.

– Ого! Да это искусный звонарь.

– Рибле, иди же куда я сказал, да пошли ко мне караульщика.

– Иду, мессир. А караульщик, вот я вижу, слезает со своей вышки и идет сюда.

Рибле с порога двери кликнул караульщика и ушел.

Сенешал, который быстро вскочил, услышав звук охотничьего рога, настолько быстро, насколько позволяла ему его толщина – потому что он представлял собою фигуру Силена с бородой цвета соли с перцем и без всякого следа забот или морщинки на широком, толстом лице, на котором только жир образовал складки в виде веера, – сенешал снова расположился на прежнем месте, у огня, усевшись поудобнее, сложил с блаженным видом руки на своем толстом животе и стал ожидать караульщика, который не замедлил явиться.

– Что нового, караульщик? – спросил он.

– Мессир, приехала труппа жонглеров и просят гостеприимства в замке.

– Жонглеры! О, вот идея! Приведи сюда одного, для образца, и если он мне понравится, я их пущу. Герцог любит этот народ, хотя они по большей части плуты, отчаянные воры и мошенники, кроме, впрочем, братства св. Страстей: те, говорят, люди весьма почтенные и занимаются искусством своим для прославления имени Божьего. Ну, ступай же, караульщик, веди сюда одного какого-нибудь, только одного.

– Слушаю, мессир; только мне кажется, это и есть братство св. Страстей: все они в капюшонах как монахи.

– Ну, мы увидим, ступай.

Караульщик вышел из сада, перешел первый Двор, прошел под аркадой нормандского стиля, потом отворил дверь, обитую железом, способную выдержать какую угодно атаку и выходящую на другой двор, образуемый постройками, в числе каковых была и капелла, после того он обогнул стену юго-западного угла, где находилось круглое темное отверстие, ведущее на лестницу жандармов, примыкающую к подземной лестнице, к лестнице inpace, откуда никогда не выходили, и, наконец, вышел со стороны, противоположной оружейной зале, после чего очутился в караулке сторожа подъемного моста. По приказанию сенешала спустили подъемный мост и снова подняли его, пропустив одного жонглера.

Этот последний, в сопровождении караульщика, проходя тем самым путем, который мы только что описали, бросал внимательные взгляды во все уголки и извилины, замечая их в памяти своей, как искусный полководец изучает поле сражения для предстоящей битвы.

Густая роща, орошаемая фонтанами и водометами, апрельский луг, хотя теперь был еще февраль, придавали замку с этой стороны приятный и веселый вид.

Хотя замок де Боте был построен одновременно с отелем Сен-Поль, но он был гораздо красивее чем сосед Бастилии. Здешний замок был разукрашен цветами, гербами, красивыми башенками, резными арабесками, балкончиками, флюгерами и флагами.