Карнавальная ночь

Маргарита медленно поднялась. Прижав руки к груди, она прошептала с тоской:

«Это правда, я могла бы полюбить его. В моем сердце рождается любовь, а я пытаюсь задушить ее!»

Она рухнула на пол. Вцепившись обеими руками в волосы, Маргарита прикрыла ими лицо.

– За двадцать тысяч франков! – проговорила она в глубоком отчаянии. – За жалкие двадцать тысяч франков!

Внизу вновь хлопнула дверь парадного. Маргарита застонала.

Проклятые души пребывают в аду и только там. Здесь же, на грешной земле, у нас всегда есть возможность растоптать зло и вернуться к добру.

Маргарита погрязла в грехе. Несмотря на молодость, она давно перестала прислушиваться к голосу своей совести, умножая провинности и позабыв о вечной жизни. Но даже для таких, как она, наступает час искупления. Для этого требуется самая малость – порыв истинной любви, взволнованное биение сердца, ибо милосердие господне беспредельно и не подвластно нашему разумению.

Пробил ли такой час для Маргариты? Ее сердце учащенно билось, она сказала себе: «Он прекрасен, он благороден, я люблю его!»

Но следующая мысль тяжелым камнем легла на ее душу.

«Я оскорбила его мать, он никогда мне этого не простит!» – напомнила себе Маргарита.

В чем нуждаются бедные заблудшие души, балансирующие на грани пропасти? В руке помощи, протянутой во спасение, либо в отговорке, оправдывающей падение.

Руку помощи Маргарита только что отвергла злобным неестественным жестом. А отговорка – увы! – нашлась легко, и Маргарите, знающей жизнь лишь с определенной стороны, нечего было ей противопоставить.

«Когда он узнает, кто я есть на самом деле… – подумала Маргарита. – Да и бедность!..»

И вот доводы в пользу Ролана обратились против него.

«Он чересчур хорош, чересчур благороден и слишком горд! Я могла бы потерять голову из-за него!»

Маргарита не привыкла сражаться с открытым забралом. Доброта, благородство, гордость лишали ее способности действовать по своему разумению. Ей мерещился страшный призрак нищеты, убивающий любовь.

Когда она поднялась с пола, откинув назад пелену волос, она была по-прежнему печальна, но более не колебалась.

«Мусульмане правы, – подумала она, подходя к распахнутому окну. – Все предопределено. Все».

Ролан все еще сидел на скамье, уперев локти в колени и обхватив голову руками.

Жулу добрался до мостовой и приближался к Ролану сзади.

Маргарита, прямая и неподвижная, как статуя, внимательно наблюдала за ними. Благой порыв, порыв милосердия, миновал.

В тот момент, когда Жулу сделал шаг в сторону, чтобы обогнуть скамью, на другом конце бульвара появился мерцающий огонек и послышался скрипучий голос, выкрикивающий застольную песню. Маргарита наверху, а Жулу внизу одновременно обратили взгляд на это новое препятствие их замыслу. Огонек мерцал в замызганной стеклянной лампе и освещал лишь землю под ногами путника, но, когда обладатель скрипучего голоса оказался под уличным фонарем, Маргарита и Жулу различили довольно странную фигуру, выписывавшую ногами замысловатые кренделя. Верхняя часть туловища была облачена в женскую одежду. Голова утопала в дряхлой бальной шляпке, украшенной увядшими цветами и бумажными воланами, наподобие тех, что крепят на хвосте бумажного змея; плечи были укутаны в ветхую цветастую шаль, поверх которой для пущей красоты был накинут муслиновый шарф, от долгой носки превратившийся в кружево. Однако этот наряд вовсе не завершался юбкой. На нижней части туловища болтались изрядно потрепанные штаны, а ноги были обуты в башмаки на деревянной подошве с соломенным верхом.

Напрасно твердят о том, что Париж непостоянен, забывчив и неблагодарен. Факты говорят о другом. Напротив, в Париже, как нигде, свято блюдут традиции.

Как добрые христиане воздерживаются от скоромной пищи в постные дни, как почки каштанов в Тюильри распускаются к 20 марта, так и у парижан есть определенные дни, когда они обязаны следовать строгому предписанию – непременно развлекаться. Иначе они рискуют утратить душевный покой.

В такие дни в Париже вы на каждом шагу встретите не только веселящиеся компании, разряженные в пух и прах, или облаченные в лохмотья, блестящих остряков или туповатых нахалов, но и немало довольно странных весельчаков, причудливых порождений нашего смутного времени, которые, внезапно возникнув на праздничном гулянье, живо напомнят об апокалипсических животных, словно выброшенных к нашим берегам из таинственных глубин океана.

В эти праздники, обязательные для всех, нередко становишься свидетелем столь шутовских и печальных забав, что невольно приходишь в смущение. В деревне ничего подобного не увидишь, и только в Париже можно встретить одинокого гуляку, который шатается сам по себе среди карнавального буйства, что-то бормоча себе под нос. Этот несчастный бедолага, в иных отношениях такой же, как и мы с вами человек и гражданин, наряжается для собственной потехи, сам себя приглашает в кабак, болтает и чокается сам с собой, держа по рюмке в обеих руках.

Человек, появившийся на бульваре был старьевщиком. Воздав должное Бахусу, он возвращался домой. После двух литров фиолетовой жидкости, от которой отказались бы дикари Огайо, его немного мутило, однако он был весьма доволен собой.

Шляпа с цветами и рваная шаль принадлежали его покойной жене. Ее-то он и оплакивал, заливаясь пьяным смехом. Он был сердобольным малым.

– О-хо-хо, мадам Теодора! – вставлял он между куплетами песни. – Виржиния, о-хо-хо! В «Родничке» у месье Ревершона по-прежнему пьют до упаду! Для желудка это плохо, ну а для души хорошо. Если бы ты была там, вот бы мы повеселились. Да мы и так повеселились, о-хо-хо, мадам Теодора, о-хо-хо!

Жулу остановился и спрятался за деревом. Маргарита вцепилась руками в подоконник. Ролан ничего не видел и не слышал вокруг себя.

– Эй, приятель! – возопил старьевщик, заметив Ролана. – Ты знаком с Typo? Typo – это я… Ты можешь простудиться… В прошлом году я был с мадам Теодорой. Она кашляла, и вот в один прекрасный день – бац! и в дамки! На мне ее шаль и колпак. Надо же, бедная женщина! Бойся простуд.

Он подобрал по привычке валявшуюся на земле тряпку и пошел прочь со словами:

– Да здравствует карнавал! Она любила праздники. Прощай, приятель, и прости, ежели что не так. Я выпил два литра у месье Ревершона. На ее похоронах, кроме меня, никого больше не было. Вот потеха, а? О-хо-хо!

Повернув за угол на улицу Шеврез, старьевщик исчез из вида.

Жулу выскочил из своего укрытия. Маргарита резко вздрогнула.

– Кретьен! Не трогай его! – сдавленно вскрикнула она.

То был последний всплеск угрызений совести, но Жулу его не услышал. Он положил свою тяжелую руку на плечо Ролана и произнес:

– Отдай бумажник, скотина!

Маргарита более не могла слышать слов, произносимых Жулу. Она глубоко вздохнула, в голове у нее мелькнула мысль: «Жулу нападает лицом к лицу! Да он храбрец!»

И правда, монолог старьевщика, вдовца Виржинии, заставил Жулу изменить первоначальный план атаки. На его родине не бьют исподтишка.

Вероятно, Жулу вполне заслуживал кличку «Дурак» и, к счастью для себя, не понимал, как низко он пал. Но в этом цепном псе нет-нет да и проглядывал благородный дворянин. Отваги ему было не занимать.

Маргарита тоже была не робкого десятка.

Ролан поднял голову. Он все еще пребывал во власти душевного потрясения, мысли его путались. Он не был завсегдатаем «Таверны» и никогда прежде не сталкивался с Жулу. Вид этого человека, простоволосого, злобно гримасничающего, изрыгающего ругательства и размахивающего ножом, вызвал в Ролане чувство омерзения, усиленного маскарадным костюмом, в который был обряжен Жулу.

– Любезный, – произнес Ролан, – ступай своей дорогой.

Жулу схватил его за шиворот и резко встряхнул. Ролан обладал недюжинной силой. Побуждаемый инстинктом самосохранения, он вскочил и легко перепрыгнул через скамейку, ставшую барьером между ним и противником.

– Да ты, парень, трус! – прорычал Жулу. – Мы с тобой оба Буриданы, и у тебя на поясе такой же кинжал, как и у меня… Отдай бумажник, и я тебя не трону.