Андреевский флаг (фрагменты)

...Полдень, по-летнему жаркий и белый, ослепил Григория, когда он наконец вырвался из пенат Панчиных.

– Любезный! – сбегая по ступеням, окликнул он застрявшего в зевоте дворецкого. – Не знаешь, где Мария Ивановна? Так видел, нет, болван? На пруду?!

Разбитый «в голландском жанре» парк дыхнул на Григория запахом русских берез, душистых подмосковных лип и свежевскопанной земли. Он пробежал малую дубовую аллейку; свернул на боковую. В его счастливых от волнения глазах шрапнелью дробились и преломлялись солнечные лучи; под ногами лежали тигровые, пятнистые тени разлапистых ветвей и листвы... Где-то у флигеля, за спиной, на салатном лугу протяжно и низко ревела отбившаяся корова; дребезжащий звук ее ботала одиноко грёмкал в ленивой тишине желтоглазого полдня.

– Маша-а! Ма-ша-а-а! Да где ж она?

...Впереди ослепительно блеснул зеленой синевой пруд; у берега показалась рябая скорлупа полузатопленной лодки; кувшинки, молочно-белые лилии и небольшое стадо пятнистых рыже-белых коров, забредших по недогляду пастуха в графский парк...

– Ма-ша-а!

– Гриша! – совсем рядом звонким всплеском откликнулся желанный голос. И вот на палевую аллею, промелькнув за изумрудными стрелами камышей, вынырнула стройная, в розовом платье, барышня. На миг она замерла, как вспугнутая серна; вскинула к груди руки с маленьким белым веером и тут же с радостным восклицанием бросилась к нему.

Она бежала так скоро, что Лунев видел лишь розовый всполох пышного платья да темный глянец туго завитых локонов, взвихренных и скачущих надо лбом.

Он подхватил ее на руки, легко оторвал от земли и закружил в вихре, видя перед собою лишь серый блеск счастливых глаз в тени длинных темных ресниц.

– Жизнь моя! Машенька!

– Гриша!

– Я так соскучился! Милая!

– Ой, больно-о! Ай, задушишь! Сумасшедший! Я тебя тоже, тоже безумно люблю! Да поставь ты меня на землю!

Он выполнил ее просьбу; но она и не думала покидать объятий; напротив – вытягиваясь на носках, кинув на плечи суженому изогнутые, золотистые от солнца оголенные руки, она целовала его в щеки, усы, нос, губы, бронзовую от солнца и ветра шею; вжималась в его широкую грудь, точно замерзла и хотела угреться на ней, комкала в пальцах офицерское сукно, от которого пахло табаком, прогорклым запахом солдатчины и еще чем-то бесконечно надежным, любимым и верным.

– Ты знаешь, – губы ее дрожали, – для меня лучше тебя нет никого на свете.

– И для меня. У меня никого нет дороже тебя!

– Но почему, почему так долго?! – Она продолжала осыпать его короткими, заполошными поцелуями.

– Погоди, позволь... Я-то в чем виноват? – Григория подмывало бодрящее веселье. – Твой батюшка-чародей... покуда все не выспросил, не спознал, покуда...

– Дно графина не увидел? – Она закусила малиновую губку, чувствуя себя в эту секунду по-детски глубоко несчастной, несправедливо обиженной.

– Ну, не без этого... – Он посмотрел на розовую мочку маленького ушка, в которой горел рубиновый глазок, прикрытый веселым локоном, и ему стало забавно. – Брось, на то повод был.

– А я для тебя не повод? У батюшки, известное дело – повод всегда найдется. А про меня... он говорил что?

– О сем больше иного! И то, что «во дворце есть темница для девицы», и что «наша красавица сама управится».

– И что у него «слуги верные – скверные», «злодействуют – бездействуют»... Хватит! – Она топнула ножкой. – Ты все шутишь, шутишь, Гришка! А завтра тебя и след простыл! Ну почему? Почему?! У других отцы тоже... но не такие же? Не батюшка, а цербер... Шут гороховый... Что «Машенька»? Гляди-ка, обхохочешься с ним...

Григорий с улыбкой посмотрел на любимую, на ее шелковистую щечку с ямочкой... Взгляд был по-прежнему ласков, дружественен, но ревность заставляла лучиться его совсем иным светом...

– Ну, что ты молчишь? – Она, задыхаясь, бегло скользила по нему негодующими, незрячими одновременно от счастья и досады глазами. – Смешно? Весело вам, капитан?

– Да нет, просто не хочу время терять на это... Пустое. Твой почтенный батюшка Иван Евсеевич... и вправду изрядно истребил наших часов. А потому, – его сильная рука, охватом лежавшая на осиной талии невесты, напряглась и властно притянула к себе, – на все оставшееся время ты, душа моя, переходишь в мое полное распоряжение.

Он не дал ей взять слово; прижал к себе, послушную, полыхнувшую краской щек, утопил ее губы в своих – неуемно, жадно, с восхитительной желанною страстью...

Когда взрыв радости отчасти схлынул, и кипяток чувств, заливавший грудь, подостыл, дав ровнее стучаться сердцам, – Лунев бережно, но решительно разжал сомкнутые на его шее руки Марии и, приобняв ее за плечи, мягко предложил:

– Пройдемся? Расскажешь о себе... Что нового? С кем виделась в Москве, что нынче читаешь? Была в нашем любимом Коломенском? Помнишь Вознесенскую церковь?

Она согласно тряхнула кудряшками, глядя на него смеющимися, блестящими от слез счастливыми глазами; шмыгнула пару раз носиком, но, отбрасывая прелестным девичьим жестом докучливый локон со щеки, заметила:

– Только чур дойдем наперед до дома. Ишь, заразы! – Она кивнула на растянувшихся вдоль пруда коров. – След Лукашку упредить... Не то батюшка крепко гневаться будет. Тогда держись – всем влетит по первое число!

Взявшись за руки, влюбленные не спеша направились к стройно белевшим сквозь яркую июльскую зелень колоннам дома. На душе у них пели соловьи.

Она то и дело ласкалась, прижималась к нему, а он, окутанный «нежными туманами» ее духов и нагретого солнцем жаркого тела, чувствовал себя счастливейшим на земле. «Разве такое воз-мож-но?» – задавался мыслью Григорий. И не пытался ответить. В этот час, в этот прекрасный миг – он вручал счастью свою беспокойную, суровую, перетянутую офицерским ремнем, опасную, но не лишенную смысла и цели жизнь. «Разве такое возможно? – уж против воли, эхом повторился вопрос. – Боже, как нам хорошо, как сладко! Благодарю тебя, Господи!..» Лунев в эту минуту и вправду готов был обнять весь мир. Он любил теперь и графиню Евдокию Васильевну с ее старомодной фероньеркой, и главу семейства – графа Панчина с его серебряными, пахнущими жженкой усами, и ливрейных услужливых лакеев, и даже дворецкого Осипа, в порыве непосредственности всякий раз при встрече дерущего в зевоте свой жабий рот.