Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Да и дома его ждала любимая женушка, и пан Демид нарочно хотел задержаться, чтоб помучить ее ожиданием.

Ему, правда, и отдохнуть здесь хотелось после многотрудного дня с лопатою, после непривычной и тяжкой работы — ведь за всю жизнь не переворочал пан столько земли, как за последние несколько дней, — и Демид хотел малость отдохнуть, чтоб к молоденькой супруге явиться в полной силе и красе.

Сидя у стола, он заглядывался (невольно, конечно) и на шинкарочку, вельможный пан, ибо глаз от нее отвести было невмочь, такая она красовалась там пышная да пригожая, вся в низках кораллов, в дукачах да сережках, с кольцами да перстеньками на каждом пальце, в цветистом гуцульском уборе, который шинкарка надела сегодня, затем что был ей к лицу, — и она видела, что пану обозному пришлась по нраву.

— Вся горилка за время войны повысохла? — спросил он шутя.

— Да, милостивый пане.

— По моему велению? — чванясь своей властью, спросил полковой обозный.

— Да, ваша вельможность.

— Так налей мне хоть кружку молока! — велел пан Куча-Стародупский и вновь улыбнулся шинкарочке чересчур даже красными губами, что рдели под не столь уж густыми рыженькими усиками.

— Молочка? — переспросила шинкарка, но не тронулась с места.

— Молоко — питье молодых, благо они пьяны и без того: своею молодостью пьяны. А старикам…

— Нет! — крикнул захожий спудей-латынщик. — У древних сказано: Vinum lac senum! — сиречь вино — молоко стариков! Так-то!

— В противоречиях рождается истина, — глубокомысленно согласился пан обозный.

— А истина — в вине. In vino veritas!

— От ваших непреложных истин может заболеть голова, — зажурчала частым смехом Огонь-Молодица. — Вот послушайте лучше!

И она запела.

Затем что, дай ей бог, петь она была горазда:

И прибавила:

— Так-то, пане полковой обозный!

— А отчего же, — спросил Пампушка, — когда в городе нет горилки и в помине… отчего у тебя в шинке столько пьяных? Что все эти люди пили?

— Молоко пили, — блеснула зубами и очами шинкарка.

— С чего же они пьяны?

— Корова у меня, вишь, такая: хмельное дает молоко.

— Чем же ты ее кормишь?

— Рифмами!.. Стихов развелось теперь сколько хочешь. Вот я и отрезаю правый край от страничек разных поэтических книг… да и… сечкою той…

— Там же — не только рифмы? Ведь на обороте…

— Какая ж корова выдержит одни только рифмы?!

— Ты, гляди, все это, может, шутишь? — в сомнении спросил, грызя Марьянины кислички, пан полковой обозный.

— Упаси господь!

— Я таки словно хмелеть стал… — сам к себе прислушиваясь, озадаченно отметил Демид. — А на меня рифмы не действуют! С чего ж это я пьян?

— Я ведь о том целую песню спела, — развела руками шинкарочка.

— Да ну? — от души удивился пан Куча.

— Перескажи ему своими словами, без песни, — дал совет кто-то потрезвее. — Для пана обозного поэзия недосягаема, как звезды в небе для борова!

— Что-о?!

— Мы все тут пьяны — от ее взоров, пане полковой обозный, — своими словами, сиречь сухою прозою, перевел Демиду Пампушке какой-то безусый школяр.

— Она, вишь, столько лет разливает вино да горилку, что и сама стала хмель хмелем!

— Что и сама как вино! — соскочив с таратайки, лихо выкрикнул Оникий Бевзь, и поцеловал шинкарочку в медовые уста, и прямо очумел от поцелуя — все в нем застыло на миг, онемело, будто его самого вздернули на виселицу. — Крепче оковитой!

— Тьфу, беспутный! — сплюнула Огонь-Молодица. — Прездоровый дубина, а целует что телка — бычка! Лижется, а не целует! Только и всего что мокрый след!

— Дай-ка я поцелую тебя, сладкогласна вдовице, — скандируя, приступил к ней тот самый безусый школяр.

— А ни-ни! — брезгуя, сказала шинкарочка. — Целоваться с безусым, с голомордым, для меня все одно что с девкой. Ты вот послушай нашу галицкую:

В шинке захохотали.

Всем пришлась по сердцу шутка, все принялись разглаживать свои козацкие усы, ибо в те времена мужчины еще хоть чем-то отличались на вид от женщин, девчата не ходили в штанах, а парубки — гололицыми, — да, да, панове товариство, на свете и вправду были некогда такие времена, хотя человечество и не знало еще всем известного чеховского замечания, что, мол, мужчина без усов — то же самое, что женщина с усами.

— Откуда ж ты здесь, такая пышная корчмарочка, взялась? — в удивлении вскричал, впервые только сейчас новую шинкарку увидя, Саливон Глек, что заглянул сюда опрокинуть чарку горилки после тщетной нынче работы на степном кургане, прозываемом Сорока, где он помогал Лукии, пресердитой донечке, искать селитру, которую надеялся там обнаружить алхимик Иваненко. — Ты же, любая пани, будто и не здешняя? А? — И он, на правах старого вдовца, лихо подмигнул дьявольской шинкарке.

Чужая Молодица ответила ему, да за гомоном никто не слыхал, затем что все уже шибко развеселились, словно и правда весь шинок разом охмелел от одного медового поцелуя, перепавшего Оникию Бевзю от сей мрачно-прекрасной и чем-то страшноватой молодицы.

— А и верно, я вроде бы пьяный, — грызя зеленые лесные кислички, удивлялся сам себе Пампушка, и думать забыв, что дома его поджидает любимая женушка, Параска-Роксолана, чтоб снова и снова потрудиться над выполнением коварного замысла — сжить мужа со свету, — хоть, по правде говоря, от того сживания пан лишь худел, бодрей становился, а на безнадежной лысине за последние дни показался чуть заметный гусиный пух, ибо вовсе не собирался он скоро помирать, как надеялась пани Роксолана, — видно, ему на пользу пошли не только усилия законной супруги, а и ковырянье в земле, и вся эта несусветная маета с поисками кладов. — Таки пьян я от твоего пти… пти… птичьего молока, ведьмочка моя пригожая! — орал Демид, и уже распалился паночек, уж и глазки заблестели, и бог знает, не было ли у него какого умысла насчет сей жутковатой молодицы — пред тем как отправиться на брачное ложе? — Я уже, Настуся, пьян-пьянехонек! — И он вдруг почуял, что вот-вот захрапит.