Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— По злодеянию и кара, — бросил алхимик.

— Что-то слышал я… да только не понял, за что ж покарал его господь?

— Когда Христа вели, чтобы распять его на кресте, — стал рассказывать Иваненко, — один иерусалимский сапожник, тот самый Агасфер, коего ты в Киеве некогда встретил, ударил сына божьего колодкой или еще чем-то, когда тот остановился у сапожникова дома — передохнуть от тяжкой ноши, от креста на спине. И сказал Иисус Христос иерусалимскому чеботарю: «Я сегодня опочину, а ты… ты будешь слоняться по свету… без дома, без родного края, не зная любви, с ненавистью к людям и народам… будешь слоняться по свету, покуда я вновь не приду на землю!» Вот он и ходит, Агасфер, слоняется из страны в страну… неприкаянный… и это его бессмертие…

— Оно и вправду страшно.

— Страшно…

— А то, что я не помираю, — заговорил Козак Мамай, — ничего это мне, кроме радости, не приносит. Когда бы мне… вдруг захотелось умереть, я умер бы, да и все! Но мне, Иван Иваненко, помирать не хочется. Вот я и живу… Живу и живу! Да и жить буду в своем дому вечно, покуда жив мой народ, украинский народ. Пока солнце светит! Бу-ду жить! Ибо козацкому роду нет переводу.

Они помолчали.

Потом алхимик, Иван Иваненко, неугомонная душа, опять завел свое:

— Все-таки, выходит, проглотил ты некогда… хоть кусочек философского камня? Скажи, Мамай!

— Неужто ты веришь, друже, в тот ваш великий магистерий?

— Без веры муж ученый что кот печеный, — ухмыльнулся алхимик. — Надо же мне во что-то верить!

— А в бога?

— Пускай бог в меня верит! — кощунственно осклабился алхимик. — Ведь я уже больше его знаю, голубь мой сизый. А ученый человек верит только собственным выдумкам и догадкам. И мне дела нет: земля вокруг солнца ходит, иль солнце — вокруг земли, или еще как-нибудь иначе, — только бы ходили! Только бы ученые доискивались — так или так, а не то этак! Только бы мне раздумывать, искать, доказывать… ибо искание — один путь к истине! А истина, она когда-нибудь придет… я в это верю, как турчин в месяц! Покуда же…

— А покуда — годится и философский камень? — захохотал Козак Мамай.

— Смейся, смейся! Теплилась бы только вера… — И горестно понурился: — Голова у меня, вишь, поседела, но и доселе не нашел, чего искал…

— Чего ж ты ищешь, Иваненко?

— Порох.

— Он давно выдуман!

— Не тот! Мне такой надобен, чтоб крепко напугать всех тех, кто к непокрытой нашей хате лезет. Чтоб и духу нашего боялись.

— Они и так боятся. Страшно, говорят, воевать с нами.

— Хочется, чтоб и дорогу забыли. Однако ж нет и нет! А я уже седой…

— И дурной… — обнял его Козак за плечи.

— Да я и сам то чую. Что ни день, проснувшись, вижу, что я — дурень… — И ученый муж поглядел вокруг, на зеленые луга.

Соскучившись в своей уединенной келье без единой души, ибо долгими днями ни с кем, кроме Кумы, своей совы премудрой, Иваненко не беседовал и света белого не видел, сейчас, шлепая по болотам с Козаком Мамаем, радовался он и пташкам, и цветам, и свежему ветру и никак наговориться не мог… Рассказывал Козаку всякую всячину — и про свои скитания в Неметчине, по берлогам алхимиков, и про забавные бурсацкие похождения, когда еще учился в Киеве, рассказывал и про Москву, где он провел свое детство.

Дернув себя за ухо, в котором поблескивала на солнце золотая серьга, Козак Мамай удивленно спросил:

— Так ты — москаль?

— Москаль, Козаче.

— Почему ж — Иваненко?

— Тут прозвали. Там, вишь, я был — сын Иванов.

— Что ж тебя черти так далеко занесли?

— А вот послушай! — И алхимик хотел было начать предолгий рассказ о превратностях жизни, как вдруг Мамай обернулся, к чему-то прислушался: там, позади, ему почудилось, будто окликнули его по имени.

— Зовет кто-то, — шепотом молвил Козак.

— Кто тут может звать, — отмахнулся алхимик. — Нигде ж ни живой души.

— Постой! — И Козак замер.

— Мамай! — донесся слабый старческий голос, и Мамай, продираясь сквозь ольшаник, что густо разросся тут, как везде по болотам, увидел под кустом выбившегося из сил цехмистра нищих, деда Копыстку.

— Что это вы здесь, Варфоломей? — крикнул Козак, подбегая к старику.

— Подолянку… украли! — вымолвил Копыстка, едва ворочая языком.

— Кто украл? — спросил Мамай, и огненные круги завертелись перед глазами, хоть и не была ему Подоляночка ни сестрою, ни любимою, никем, а всего лишь дивчиной, которую любили и почитали добрые люди Мирослава, дивчиной, о коей уже и сказки сказывали чуть не по всей Надднепровщиие, ибо слава пошла уже кругом — о ее скитаньях по Европе, о бегстве, о храбрости ее, об ее красе. — Кто украл? — повторил вопрос Мамай, оттого что Копыстка закашлялся и не сразу ответил.

— Монах! — наконец-то мог вымолвить слово старик. — Доминиканец… отец Флориан. Я признал его. Он приезжал когда-то в наш монастырь — поглядеть, как здесь блюдут себя отцы доминиканцы.

— Где ж панночка?

— Потащили… вон туда.

— Сколько их было?

— С доминиканцем… шестеро. — И Варфоломей, уже немалое время бежавший за похитителями следом, попытался было подняться с кочки, чтобы указать путь, но снова свалился под ольховый куст. — Я вот… малость…

— Лежите! — приказал Козак и снова спросил — Пошли куда?

— Вон… чуть виднеется стежка.

— Вижу! — буркнул Мамай, кивнул Иваненко: — Бежим!

Долго пришлось бы рассказывать, как они мчались по болоту, как догнали разбойников-однокрыловцев, как затеяли вдвоем с Иваненко смертный бой против всех — пятерых, правда, а не шестерых, затем что отец Флориан куда-то уже скрылся вместе с выкраденною панною Кармелой.

Эх!.. С одной саблею на двоих — ведь Иваненко-Иванов, само собою, был безоружный — они налетели на желтожупанников, и кто знает, чем кончилась бы стычка, когда б не подоспела Мамаю с алхимиком нежданная подмога.

Мамай и не приметил, как появился рядом его старый приятель, Дмитро Потреба, как ринулся в бой переодетый рейтаром Прудивус, откуда взялся и верный Мамаев друг и спутник, Песик Ложка.

Козак увидел только, как один из однокрыловцев, что наседали на него, вдруг дико вскрикнул, завертелся на месте, стараясь оторвать от толстого своего зада какую-то нечистую силу, что нежданно вцепилась в мягкое зубами.

Когда Мамай пырнул саблей того несчастного, Ложечка вцепился сзади в другого желтожупанника, а когда и сей полег от Тимошевой сабли, то — в третьего, а к четвертому, с коим рубился, положив дитя, Потреба, вскочил на спину, а пятому вцепился в лытку, и скоро все пятеро разбойников валялись в собственной крови, а души их уже летели куда-то в пекло, а может, и в рай, того не ведая, что врата рая по вине святого Петра на замке.

Чуть дальше лежал, в землю носом, и пан алхимик. Кровь струилась у него по голове, и сразу не понять было — жив он, или помер, или как раз кончается.

— Ранили Иваненко! — крикнул Мамай и кинулся к Иванову.

— Ранили? Меня? — безучастно переспросил алхимик и обеспамятел.

Мамай вырвал несколько стебельков чистотела, на котором уже сияли ярко-желтые цветы, выдавил желто-красный сок из его коричневых корешков и, смазав изрядную царапину на виске у алхимика, завязал ее лоскутом, оторванным от сорочки. Да с Иваненко, видно, творилось что-то неладное, и Козак спросил:

— Ты встать не можешь, Иван?

Алхимик пробормотал:

— Ложись-ка и ты…

— Одурел?!

— Погляди только!

— Не вижу я ничего.

— Да вот…

— Земля и земля, — рассердился Козак.

— Железо!

— Где ж оно?

— Глянь! — и алхимик, Иванов-Иваненко, разгребая влажную, покрытую буйной травой землю, тыкал желтым ногтем в зернышки и кружочки, схожие с мелкой денежкой, черные, рыжие или ржаво-красные, и сплошные, и пористые. — Болотная руда! — задыхаясь, воскликнул он, и бледное лицо его пошло красными пятнами. Он копал рукой вглубь, а там все больше попадалось тех кружочков, уже глубже чем в локоть вырыл ямку, а все вытаскивал красные и желтые денежки и фасольки. — Видишь теперь?