Белые лодьи

— Да, друзья правы… Так и было. Но они не знают, что, перед тем как оказаться на приисках и потом в печенежских степях, я кое-где побывал… Был и в вашем селении, где узнал, как побили вас хазары в Световидов день, был и на кумирне Белбога… И видишь, как пригодилось. Правда, добираться сюда днем куда лучше, чем ночью. — И Дубыня поведал Клуду о своих страхах. И когда стал рассказывать о двух громадных зверях — волке и собаке, Доброслав сжал его правую руку повыше локтя так, что у чернобородого заныло плечо, и весело расхохотался:

— Испугался?! Дубыня, да ты же моей Буки испугался… Это была она, моя милая собачка Бука! Значит, нашла себе друга, не растерзали ее в стае волки. Значит, я правду говорил сынишке Аристеи, что у меня скоро будет маленький Бук… Какую же добрую весть ты сообщил мне, Дубыня… Спасибо тебе, брат, спасибо!

Дубыня во все глаза глядел на веселившегося Клуда и ничегошеньки не понимал… Пришлось Доброславу объяснить, как ему захотелось получить волкособаку и кто на это его надоумил.

— Лагир?! Алан!.. — воскликнул Дубыня. — Вот какие добрые истины открываются у кумирни Белбога, покровителя благих дел и начал, Доброслав… Из-за него, Лагира, я и должен попасть в Херсонес. — Теперь в свою очередь Дубыня поведал Клуду о наказе умирающей матери своему сыну-солдату.

— Вот вместе мы и передадим ему этот наказ, — хлопнул по плечу чернобородого Доброслав Клуд.

— Что вы там все шепчетесь, русские канальи? — недовольно спросил Фока, доедая угря. — Поймайте нам еще этих зверин… А впрочем, я сам…

Он выхватил из ножен меч и бросился в длинных, выше колен, сапогах, какие носили в Крыму велиты, к заводи, бесстрашно ступил в нее и начал наносить удары мечом по воде. Его примеру последовали и остальные солдаты. Они рубили рыбу слева направо — вскоре водоем окрасился кровью. Солдаты топтались в своих сапогах, поднимая со дна тихой заводи ил. Бедная рыба, зажатая со всех сторон, стала метаться, выпрыгивать на берег. Велиты, одуревшие вконец, наносили удар за ударом и хохотали.

Первым опомнился Доброслав. Он закричал что есть мочи:

— Стойте, безумные, это же заводь Белбога! Он же покарает нас! — И, видя, что его слова мало действуют на разошедшихся велитов, приказал солеварам: — Хватайте их!

Сам первым кинулся в воду, схватил Фоку за руки и выкинул велита на берег. С другими поступили таким же образом.

Мокрые, возбужденные, со слипшимися на лбу волосами, которые выбились из-под кожаных шлемов, велиты теперь стояли и криво улыбались: видели, что сила сейчас на стороне Клуда и солеваров.

А напротив них тоже стояли шесть человек, составляющие священное число семейного очага, те, кого вот они, с мечами, безумными глазами и пеной у рта, верующие в своего, по их глубокому убеждению, справедливого и непогрешимого бога, называли варварами…

— Что же вы сделали?! — воскликнул Клуд. — После ваших копыт водоем все равно станет чистым, люди придут сюда, подровняют берега, выправят дно, и снова сюда пойдет рыба. Но Белбог видит, что сотворили это безобразие не они, люди, а звери…

— Что ты сказал? Мы — звери?! — взревел Фока и бросился к своему дротику. Но его успел вытащить из земли Дубыня и поднял жалом кверху…

— Да, звери! — злобно повторил Клуд.

— Плевал я на вас и на ваших деревянных истуканов, — уже остывая, проговорил Фока. Подошел к Дубыне, взялся за древко дротика. — Дай сюда, не твой…

— Ты, Фока, не на истуканов плюешь. На землю, небо и воду плюешь, гад!.. Отдай, Дубыня, ему дротик. Дураку оружие все равно что евнуху баба…

Когда они снова тронулись в путь, Клуд не стал садиться на свою лошадь, а привязал ее сзади к повозке Дубыни и сел к нему, постелив кожух на глыбу соли. Фока и два его солдата, разобиженные, молча ехали впереди. Дубыня посмотрел на них, повернулся к Доброславу и начал рассказывать:

— На соляных приисках у нас надсмотрщиком служил ромей. И приглянулась ему жена одного солевара. Отправляет он его тоже с соляным обозом. А жена накануне сказала мужу, что ромей не раз уже приставал к ней. Тот сразу смекнул — дело нечистое: зачем его, женатого человека, посылает в Херсонес? Обычно отвозили туда соль холостые.

Холостые, вроде меня, жили в казармах, а семейные — в ветхих избенках… Ну, собрался муж, и как только обоз свернул на Корчев, он незаметно отстал и вернулся домой. А там — ромей и его телохранитель. Женщину они привязали к лавке, и ромей уже успел справить свою похоть… А муж на пороге, и в руках у него рожны [32]. Выхватил меч телохранитель, да куда там византийскому короткому мечу до славянских рожон… Истыкал ими ромеев так, что превратились они в рехи. Потом завернул в трабею [33] их, вынес в хлев и закопал. Вишь, ромей-то в нарядном плаще пришел, думал, жена солевара увидит его в нем и тут же на полати полезет…

Солевар пустился в бега, а женка его удавилась. Но наши люди не стали для нее яму рыть и камнями заваливать, чтобы самоубийца по ночам не вставала и не пугала народ, а тихонько вынесли в поле и сожгли по-доброму… А тот солевар где-то бегает, как я в свое время… — И далее Дубыня поведал Клуду о том, как порешил он топором тиуна-хазарина. — С того дня, как покинул я свое селение на берегу Альмы, Доброслав, прошло пять лет. Уж и не знаю, что сталось с моими братом и сестрой… Обещал знак им подать — не получилось.

— Твое селение-то далеко от переправы? — спросил Доброслав.

— Почесть, рядом, совсем рядом! — обрадовался Дубыня.

— Считай, повезло… Сделаем так, чтоб к переправе приехать поздно вечером, тогда тебя не опознает никто. А пока мы будем распрягать лошадей и на ночлег устраиваться, ты проберешься в свою избу, и, может быть, даст тебе домовой увидеться со своими…

— Доброго счастья тебе, Доброслав! Доброго счастья! — У Дубыни радостно заколотилось сердце.

Клуд улыбнулся, но потом лицо его как-то сразу помрачнело, он вперил взгляд в сторону, на виднеющиеся вдали высокие холмы. Обоз с каждым шагом лошадей приближался к Понту Эвксинскому, уже ветер становился мягче и на вершинах гор не было снега. В долинах зеленела трава, солевары сбросили с себя кожухи, велиты сняли кожаные шлемы, подставляя ветерку разгоряченные лбы.

— Сдается мне, Дубыня, что придется с ними, — кивнул Клуд на солдат, — схлестнуться насмерть… Не с этими, может быть, а вообще — с византийцами. Мы не рабы им, а находимся в положении невольников… Дань плати, с дыма — тоже, а иначе — в цепь и на торжище… Тогда чем же мы отличаемся от невольников?!

— Я и сам думал об этом, когда ходил в кандалах…

— Только хозяева у нас разные определяются. К примеру, нашим селением управляет ромей, вашим — хазарин. А ромей и хазарин здесь, в Крыму, что два ворона и друг другу глаза не выклюют… Когда печенеги стали нападать на хазар, то каган обратился не куда-нибудь, а в Византию, чтобы она помогла крепость на Дону поставить… Дружба у них ведется издавна. Понимают, порознь им нас, славян да алан, гениохов и ахейцев [34], в узде не удержать, вот и подпирают друг друга. Аристея, Настя по-нашему, древлянка она…

— Древлянка? А замужем за тиуном-ромеем… — удивился чернобородый.

— Так сложилась ее судьба… Настя и сказала мне, что навел хазар на Световидов праздник бывший тиун ромей Иктинос. Видишь, как они заодно — ромеи и хазары, хотя вера у них разная, да помыслы одни — властвовать… Нас обирать! А нам лишь остается подставлять свою выю [35] под их хомут и пахать… Потому мечта моя, Дубыня, увидеть реку Борисфен… Еще с детства. С того злополучного праздника. Умирая, мой отец взял с меня слово, что я, став взрослым, уйду к берегам этой реки. Там Русь наша. Говорят, тоже не сладко живется худому люду, но все же свои… И под княжеской защитой. Вот для чего мне Бук нужен, Дубыня, чтоб друг вернее верного был… Человек предаст, такой — никогда. Подрастет, и уйду с ним.