Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2

Дамы были предупреждены о том, что их не оставят с армией, а на следующее утро отправят всех во главе с принцессой в Венецию.

Принцесса первой попыталась взбунтоваться.

— К чему нас отдалять от армии? — спросила она. — Разве мы не будем чувствовать себя в полной безопасности, находясь рядом с вами?

— Нисколько, — ответил Рене. — Именно поэтому я бы попросил Ваше Высочество принять предложение принца.

Последнее предложение он произнес тихим голосом, но столь серьезно, что это подействовало на принцессу.

— А вы испытываете хоть сколько-нибудь страха? — спросила его она.

— Войска расположены неудачно, — ответил Рене, — и если эрцгерцог Иоанн не будет вести себя как профан в военном искусстве, он должен атаковать нас по отдельности и разгромить.

— Вы говорили об этом Евгению? — спросила принцесса.

Рене скромно поклонился и ответил:

— Я не уполномочен, сударыня, предсказывать неблагоприятное развитие событий.

— И вы также думаете, что нам следует отправиться в Венецию?

— Со своей стороны, я также умоляю вас об этом, Ваше Высочество, и как бы скромно ни звучали мой голос и мое мнение, я присоединяюсь к просьбам Его Высочества, вашего августейшего супруга.

Поднялись из-за стола, храня молчание, ясно показывавшее, какое впечатление произвело на дам распоряжение готовиться к отъезду в Венецию.

Во время обеда еще слышалась музыка, но вскоре музыкантов самих отправили на обед.

Стояло чудесное время года, шел апрель; всем предложили прогуляться по террасе замка и по великолепным садам.

Виды открывались очаровательные.

В ясное вечернее время на западе, на равнине, среди окрестных деревень, сверкая при лучах садящегося солнца своими крышами, точно змеиной чешуей, раскинулись Изонцо и Toppe. Вдоль городской черты Toppe извивался контур защитного рва с насыпью, а очертания Изонцо повторяли изгиб, который создавали возвышенности Горитца. С севера и с северо-запада поднимались горы Тироля, а их снежные шапки напоминали застывшие в небесной синеве облака. Наконец, с запада, у Тальяменто, разворачивались огромные круга вод, подобные — оттого что были погружены в тень — серым аркам из вороненой стали. А за рекой, сверкая серебром, когда на них падал случайный луч солнца через горные махины, несли свои клокочущие воды на равнину бесчисленные горные потоки.

Воздух был мягким, чистым, как поцелуй ребенка, и полным благоухания, которое всегда чувствовалось в ночной тьме — если только в Италии бывает когда-нибудь ночная тьма.

Гостиная была ярко освещена и вскоре наполнилась чудесным ароматом, сопровождавшим движение дам, которые, казалось, затем и вышли на воздух, чтобы собрать запахи цветов и унести их с собой.

Окна были закрыты, но крышка пианино открыта.

Принцесса опустила руки и пробежала пальцами по клавишам, нанизывая ожерелье звуков, — и, как по волшебству, воцарилось молчание.

Все собрались вокруг пианино.

— Дамы, — начала она, — вот господин Рене, который утверждает, что он искусный музыкант; во время обеда он пообещал исполнить мне все, что я ему прикажу… Я приказываю ему спеть что-нибудь собственного сочинения, чтобы и слова, и музыка принадлежали ему.

Все ожидали, что молодой человек, как и приличествует виртуозу, заставит себя долго уговаривать, но, к удивлению всех, он сейчас же подошел к пианино, сел перед ним и легко прошелся по клавишам. Совершенную красоту его рук — бледных, с по-женски длинными пальцами и розоватыми ногтями, — отметили все. На указательном правой руки сверкал великолепный сапфир.

Ни одна знаменитость не встречала в преддверии своего торжества большего любопытства и более глубокого молчания.

Неожиданно тишину нарушил чистейший голос, звуки которого — нежные и в то же время мужественные — возносились к небесам. Он пел с печалью, которую не расскажешь, а слова ложились на мелодию, очень напоминавшую одну из тех, что ввел в моду Сент-Юбер, и сегодня полностью забытых:

Невозможно передать впечатление, которое оставила эта грустная песня. Эта мелодия, в которой, казалось, слышалось последнее шептание листьев и последнее дыхание ветра; завершилась стоном инструмента, напоминавшим рвущийся звук то ли арфы, то ли человеческой души.

Прошло несколько секунд после того, как трепещущий голос смолк и затихли звуки клавиш, и прежде чем жизнь опять вернулась к слушателям, которые теперь бурно хлопали и выкрикивали: «Браво!»·.

Рене встал и протянул руку за своей меховой гусарской шапкой.

— Вы уходите? — спросила у него принцесса.

— Я обещал вам, сударыня, — отвечал Рене, — исполнить то, что вы мне прикажете. Вы приказали мне спеть песню, автором которой был бы я, и я подчинился. Но позвольте заметить вам одну аещь: солдат, который поет, аккомпанирует или играет на музыкальном инструменте, чтобы ему аплодировали, выглядит смешно; но мужчина, солдат ли он или нет, который в чем-то отказал женщине, особенно если эта женщина принцесса, — грубиян и невежда. Подчиняясь Вашему Высочеству, я оградил себя и от того, и от другого упрека. Но я не могу позволить себе продолжать выглядеть смешным в собственных глазах. Когда я пою и играю, я предпочитаю делать это только для себя; будьте же снисходительны к моей слабости — ведь это именно слабость — и позвольте мне уйти.

Последние слова Рене произносил уже сдавленным от слез голосом: печальные воспоминания нахлынули на него.

Взволнованная принцесса посторонилась, и молодой офицер быстро прошел великолепной галереей, образованной для него всеми этими блестящими дамами и господами, расступившимися и склонившимися перед ним.