Возвращающий надежду

— До замка, ты знаешь, три лье.

— Слушай, а ты не ходи в замок, — сказал Клод, выпив вина.

— Почему?

— Сказано — не ходи! А впрочем, твое дело. Передай в Шамборе привет Жаку Бернье. Скажи ему так: «Длинное весло, красная куртка и плеть — это все позади. Ткач ждет вестей от дядюшки». Запомнишь?

— Постараюсь. Ты ничего не слышал о моем отце?

Ткач потемнел и сплюнул.

— Нашел кого спрашивать! — гаркнул он. — Его светлости нет в замке: он изволит где-то судить нашего брата. Будь виллан из стали, а рыцарь из соломы, все равно присудят дворянину — вот как говорили в старину! Уноси ноги, сеньор, пока тебя не повесили вместо батюшки!

Повстанцы вышли. Офицер почтительно обратился к тому, кто его спас:

— Я обязан вам жизнью, мсье. Позвольте узнать ваше имя и планы на будущее. Вы, конечно, военный?

Усмехнувшись, неизвестный пожал широкими плечами и встал. Куда делись ленивое безучастие, вялость?

— Военный? О нет, мсье, я заключил со всеми нациями мир на все времена! Мои планы? Сеять хлеб и растить виноград. Никаких войн, никакого оружия! А зовут меня по-здешнему Бернар Одиго де Шамбор, к вашим услугам. Счастливого пути, мсье и мадам!

Его проводили глубокими поклонами.

8

Широким и легким шагом двигался путник по дороге, и глаза его сияли. Дорога была чудесна! Чудесен был воздух Франции, напоенный запахами свежей травы, нагретой земли, дымами из труб. Белые паруса на горизонте — это не вечно: они уплывают; юность же остается там, где твердая земля, где старый двор, поросший травой, где неподвижная тень ветвей над замшелым колодцем, где древнее молчание в зарослях лопуха. Корабли приходят и уходят — родина остается.

А за спиной идущего по дороге, за дамбой, у старой пристани, под тяжелым слоем морской воды покоится старый якорь. Медленно колышутся вокруг него гибкие водоросли, молчание зеленого полумрака хранит тайну Надежды. И чудится, будто соленое дыхание океанских глубин доносится сюда, на белую дорогу, и вместе с каплями влаги на губах остается чуть слышный привкус железа.

…Что это? Одиго не верил своим глазам. Ферма была пуста. У крыльца выросла такая трава, что закрыла вход. «Странно, — подумал путник. — А, вот и обжитое хозяйство».

Из гущи зелени возникла бесформенная груда, нечто вроде стога сена с нависшим низко над землей козырьком крыши. Где-то хрюкнула свинья. Бернар потянул на себя дверь, нижняя половина ее была заперта, как заведено в сельских местностях Франции, а верхняя со скрипом отошла. Сперва ему показалось, что он вошел в хлев — таким кислым ароматом повеяло изнутри. Кто-то пошевелился в углу хижины, шурша соломой, встал и отпер дверь. Бернар отступил в ужасе: перед ним стояла косматая ведьма в рубище, с красными язвами на изможденном лице.

— Добрая женщина, что с вами?

— Оспа, — хрипло сказала ведьма. — Заразитесь, ступайте прочь…

Она вернулась на свое ложе. Бернар побрел дальше. «Должен же я оказать ей помощь, — думал он. — И сам напиться».

Следующая ферма была опять пуста. Зато на соседней откликнулась собака, она вяло тявкнула, и Бернар с изумлением увидел на шее пса веревку с привязанным чурбаном.

— Да что это творится! — сердито сказал он. — Кто это мучит бедное животное? Эй, хозяева!

Дверь дома открылась. Оттуда вышла женщина с прялкой в руке. Испуганно присев, она сказала:

— Прощенья просим, мсье, хозяин в поле…

— Кто привязал чурбан?

— Ах, милый господин, мы и сами не рады, да что делать. Сеньоры, значит, не велят, чтобы пес за дичью бегал, вот и привязали, извините…

— Отвяжи!

— Не смею: господа не велят, ваша милость.

— Я сам здесь господин. Отвяжи сейчас же, при мне, и напои ее, не то взбесится. Мне тоже принеси попить.

Бернар вошел за хозяйкой в дом, уселся на скамью и осмотрелся. «Индейцы — и те живут лучше», — подумал он. Пол в доме был земляной, краснели угли в жаровне; в углу, за какой-то подстилкой для спанья, он увидел коровью морду и стойло, а к ножке стола был привязан тощий петух. Но у хозяйки был чистый передник, приятное лицо и бойкие черные глаза смышленой простолюдинки.

— Не бойся меня, — сказал Бернар, напившись, — можешь сесть. Так объясни же хорошенько, что за дичь и кто твои господа.

— Дичь известно какая: кролики, да козы, да голуби, а есть еще и пушной зверь. Расплодилась видимо-невидимо для господской потехи, и не тронь ее — боже упаси! Всей деревней посевы караулим, ночей не спим, в барабаны дубасим, тем и живы еще…

Бернар не мог сдержаться.

— А вы постреляли бы дичь, — сказал он с гневом. — Взяли бы и истребили ее всю!

Женщина в изумлении уставилась на него.

— Господскую-то дичь?

— И господ с ней заодно, — вырвалось у Бернара. — Или во Франции разучились стрелять?

Женщина в страхе перекрестилась.

— Владычица дева пресвятая! Господа наши Оливье меня за такие речи… Да вы кто сами-то будете?

Но Бернар в бешенстве выскочил из хижины и зашагал по дороге. Господа — Оливье! А что же отец его, благородный граф? Что творится в его, Бернара, родовом поместье?

Гневу его не суждено было утихнуть. Он шел полями пшеницы — она была высока, подходило время жатвы, — и думал, что урожай в этом году будет хорош, а с арендаторов и испольщиков надо взять поменьше, чтобы оправились, отъелись, отстроились после такого разорения. Тут до слуха его донесся конский топот, и из леса вылетела веселая кавалькада охотников с охотницей во главе. Солнце ослепительно сверкало на их оружии и закинутых за спину медных рожках.

«Новые господа», — с яростью подумал Одиго. Кавалькада сперва неслась по проселочной дороге, потом, свернув, взяла напрямик — по спелым хлебам. Лошадиные головы, всадники и крупы замелькали в пшенице, и за ними оставался широкий след: бледной полосой под копытами ложились примятые, растоптанные колосья.

— Ну, погодите же, — бормотал одинокий путник на дороге, сжимая кулаки. — Есть еще добрая французская кровь, которую вы не успели выпустить из жил, осквернители несчастной Франции!

Как все трусы, Оливье были глубоко убеждены в своей отваге. Они любили сыпать вызовами и угрозами, их хватало и на то, чтобы из засады кучей кинуться на проезжих. Но тут перед ними стоял подлинный мужчина — это они почувствовали сразу. Он стоял посреди их двора, в их замке, стоял в свободной хозяйской позе, слегка подбоченясь, и громовым голосом осыпал их бранью и угрозами. Он требовал, чтобы они немедля убирались вон из замка. Ветер чуть шевелил бахрому на его широченных плечах, брюках и мокасинах, вся его фигура, мускулистая и подтянутая, выражала в движениях ту естественную свободу, в которой таится легкость звериного прыжка. И они не знали, что им делать.

— Я вижу, во Франции развелась особая порода грызунов, — гремел он четырем всадникам прямо в лицо, — титулованных! Что ж, придется придумать новые капканы!

Наконец Антуанетта, жена его отца, все еще сидя в седле, сказала братьям:

— Мужчины, вас оскорбляют. Разве вы не слышите?

Братья переглянулись с таким видом, точно не были в этом уверены.

— Трусы, — сказала Антуанетта сквозь стиснутые зубы. — Он же один. При вас оружие.

Только тогда братья обратили внимание на ту странность, что незнакомец-то безоружен. Младший оказался решительней: с седла метнул в Одиго охотничий дротик. Тот слегка отклонился, не сходя с места, как будто в него запустили камешком. Дротик вонзился в землю.

— Убейте его, — сказала Антуанетта, стараясь освободиться от неопределенного страха. — Пронзите его, ну! Нет, пусть его свяжут слуги. Эй, слуги!

И, спрыгнув с коня, она подтолкнула слуг. Лишь теперь неизвестный убедился: среди обступающей его челяди ни одного знакомого лица! На всех куртках — герб Оливье! Правая рука Одиго потянулась к бедру и вытащила из-за пояса маленький, странной формы молоточек с обушком и острым лезвием. Все тотчас же шарахнулись. Будь у врага пистолет — но страшное оружие неизвестного назначения, наверное, отравленное…