Белая волчица князя Меншикова

Он ударился о землю лицом. Из разбитых губ хлынула кровь. Солено-теплая на вкус, пахнущая могилой и осознанием смерти. Внутри его копалась бестелесная рука Тьмы, кусочек за кусочком вырывая из него жизнь. Сашенька будто стал внезапно частью иконы с изображением Страшного Суда, беспомощный, потерявшийся в загадочной символике древних богомазов.

Смерть?

Сашенька хотел вскочить на ноги, хотел бороться, да вот беда —не знал, как. Против кого. Тьма была нереальна. И, тем не менее, с каждым ударом сердца, что не билось, Тьма побеждала его: дьявольский маг, выскочивший из зерцал вечности. Он полностью утратил интерес к первой своей жертве.

И тут Сашенька узнал его – у злобной тени проступал лик почившего Темного Императора!

Внезапно кто-то еще появился в укромном уголку крепости.

Еще одна тень из потусторонних пределов? Неважно. Нечто белое, яркое метнулось к монструозной Тьме, прошило ее насквозь, и бесплотный холод отступил, предательски бежал из Сашенькиного тела. Белая и черная тени кружились над ним в жутком танце. Они напоминали ему двух сцепившихся в смертельной схватке волков – белого и черного.

И вдруг все исчезло, только темно-лиловый (или фиолетовый?) плащ сиротливо лежал на брусчатке крепостного плаца.

Шаги. Приближаются. Кто-то звал его, Александра, по имени, сначала едва слышно, чуть легкомысленно, а затем уж и громко, во весь голос.

– Алексашка? Ты куда, паршивец, провалился?

Густав Бирон. Сашенька хотел ответить, да не смог. Он все еще не мог дышать. Он действительно перестал дышать, едва рука Тьмы коснулась его.

– Эй, старина, это не смешно! Да откликнись же ты! О, боже!

Густав подскочил к юному князю, грохнулся на колени.

– Что происходит? Эй, старина, эй, не глупи!

В отчаянии Густав вцепился в плечо Александра, принялся трясти, затем резко отдернул руку и закричал, пронзительно и испуганно:

– Помогите же! Да помогите же! Лекаря! Быстрее!

А тени по-прежнему были здесь, они боролись на дальнем краю плаца, на самом краю реальности, его, Сашиной, реальности.

Реальность? Да нет же, нет, то сон дурной, кошмарный, вязкий, в котором вокруг него сновал Густав Бирон, и где ничто не имело смысла. Все было сном.

Густав тащил его, голова Сашеньки по-дурацки моталась из стороны в сторону, тени мотались в том же ритме, их танец исполнен особой угрозы.

– Сашка, проклятье! Да не молчи ты, не молчи! – вдруг зарыдал братец всесильного фаворита. – Парень, прекрати дурить, слышь? – В его голосе плескалась самая настоящая паника, не просто ужас, а смесь истеричной судорожности и смятения. Густав не понимал, что с ним, Сашенькой, произошло. Вернее, он не хотел понимать.

Ибо Сашенька умер.

Чушь все это! Смерть такой не бывает. Не мог он умереть, не мог! То есть, конечно, его могли заколоть на дуэли, повесить, колесовать, он мог сгинуть еще в какой-нибудь идиотской беде. Такое в Рассее-матушке каждый божий день случалось, случается, и случаться, верно, в каждый век будет.

Но он не мог умереть вот так. Он молод, строен, силен, к трубке прикладывается весьма редко, да и пьет более чем умеренно.

И вот, несмотря на это, Александр Александрович Меншиков лежал на сырой земле-матушке, не дышал и был не способен ныне шевельнуть даже пальцем.

И сердце его не билось. В груди молчание. Царству тишины мешал чей-то пронзительный голос, выкрикивавший его имя.

– Лекаря! – голосил Густав Бирон. – Где, черт бы вас всех побрал, этот проклятый лекарь?!

Над Сашенькой склонился еще кто-то и тут же пропал, не успел он его, вот досада, разглядеть.

Реальность уступала место нереальности, сияющей огнями, бесконечно длинный туннель делался шире – мир Александра Александровича тускнел, становился грязнее, невзрачнее. Сашенька почувствовал неизъяснимую легкость во всем теле. Сердце по-прежнему не билось, не вздымалась грудь, но тягостная боль отступила.

И вот еще что поразительно: он не боялся. Он должен был испытывать страх, ибо умирал, а, может быть, что и уже…

Но Сашеньку это не волновало.

Вдруг что-то легкое коснулось его сердца, груди, шеи. Чьи-то тоненькие пальцы ощупали его лицо, и Саша внезапно вновь почувствовал нечто: упрямую, неприятную тягость, ритмичную, колющую боль в груди, и вот еще – что-то билось молоточком в ребра, упрямо, надсадно, устало, но все-таки билось.

Юный князь закашлялся, захлебнулся холодным воздухом, внезапно хлынувшим в его грудь, и закричал от боли, когда сердце сделало один-единственный, мучительный, непредставимо-мучительный удар. Перед глазами плыл неуловимый, смутный женский образ, заставляя Сашино сердце биться, хотел он того или нет.

А Саша и в самом деле не знал, чего он хочет. Он пригубил смерти, она не явила ему ничего ужасного, – более того, смерть наобещала ему покой и никогда доселе не испытанное умиротворение.

Жизнь же означала боль, страх и ежедневные разочарования, фейерверк чувств, ни одно из которых нельзя было бы назвать приятным.

– Он дышит! – закричала сквозь рыдания его сестра. – Слава Богу, он дышит!

Сашенька открыл глаза и недовольно сморщился. Если причитает его сестрица, тогда и лицо, что склонилось над ним, тоже должно быть ее лицом. Но он видел только расплывчатое пятно.

– Ты слышишь меня? Ты понимаешь меня? – В его плечо вцепилась ручка, куда более приятная, нежели у Густава, но все равно раздражавшая его, и Александр застонал от боли. Он мог дышать, но каждый вздох давался князю с трудом.

– Санька? – прошептал он. – Что… что ты здесь делаешь?

Сестрица не успела ответить на его вопрос, ибо совершенно незнакомый голос властно распорядился.

– Отойдите же от него! Прочь!

И сказано было столь уверенно и повелительно, что даже Сашенька, коли б мог, вскочил и бросился прочь.

Впрочем, милая его сестрица нашла в себе силы возразить:

– Но как же…

– Прошу вас, сударыня, – прервал ее голос. – Вы ему ничем помочь не можете, а мне место свободное надобно. Так что ступайте-ка прочь. Все!

Шаги. Шорох платья по булыжной мостовой плаца. И вновь все сделалось призрачным, и Тьма опять потянула свои щупальца к Сашенькиным мыслям. О, как же он устал, как бесконечно он устал!

На него внимательно взирал черноглазый незнакомец с обаятельной ямочкой на подбородке и веселыми чертиками, беззастенчиво пляшущими в зрачках. Сашенька не знал сего человека, но мигом почувствовал к нему неизъяснимую симпатию.

– Вы слышите меня? – спросил незнакомец на ломаном русском.

– Нет, – упрямо прошептал Сашенька. – Ни единого слова не слышу!

Незнакомец весело рассмеялся, а затем мгновенно сделался серьезен.

– Извольте услышать. Я – лекарь, лейб-хирург ее величества покойной государыни, Иван Иванович Лесток. Вы, должно быть, не помните меня совсем, Лександра Лександрович?

– Оставьте меня… в покое, – процедил сквозь сжатые губы юный князь. Он зажмурил глаза, потому что…

Потому что тень была здесь. Она никуда не исчезла!

– Увы, князюшка, не могу, —хмыкнул Лесток и вдруг пребольно отвесил князю пощечину. – А ну не спать! Не спать! Потерпи немного, голубчик, сейчас в карету тебя уложим. И спасем.

Эта тень была белой. Она стояла недвижимо, словно статуя мраморная, словно волшебство дивное, сотканное белыми лучами солнца.

Наверное, так выглядит Вечность.

– Слышишь меня? Ты слышишь меня? – рука Лестока вцепилась ему в плечо.

Силы, затраченные Сашенькой на ответ, были огромны:

– Да, черт бы тебя побрал, слышу! Но оставь же меня в покое!

У тени были золотистые, нет, янтарные глаза. И в них не было жажды заполучить власть над человеческой плотью. Сие существо не казалось опасным, черным зверем. В глазах плескался отстраненный, научный интерес к его скромной княжеской персоне.

И легкий проблеск… узнавания.

– А не могли тебя отравить, сынок покойного Голиафа? – вздохнул Лесток. – Хотя непохоже… Кому ты ныне после ссылки-го Березовской надобен…