Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Потайные знает стежки. Проведет. А если в тяжкую минуту понадобится помощь, присылайте его ко мне. Согласен?

Песик Ложка снова тявкнул.

А спудеи, забрав у двери мокрые свои торбы, переступили порог и разом двинулись в смертельно опасный путь.

— Дай вам бог счастья! — крикнула вслед Явдоха.

— Аминь! — возгласил епископ.

Пан Романюк лишь тяжко вздохнул.

А Песик Ложка с порога оглянулся на своего Козака Мамая, посмотрел большущими глазами, полными слез.

— Прощай, Ложка! — сказал Мамай. И тихонько повторил: — Ложечка!

Еще не утих звон серебряных шпор Прудивуса, и все без слов, провожая слухом, а потом и думкой трех бродячих лицедеев, молчали, пока спесивый барон опять не напомнил, наглец, о себе.

— Я есть голодный, — сердито объявил он.

— Вижу, — сказал епископ. И учтиво осведомился: — Как вы оказались в нашем городе?

Пан рейтар не ответил.

Тогда спросил, от сдержанной злости краснея, Козак Мамай:

— Отколь же вы такие важные пришли?

— Мы не пришли, а приехали, — едва цедя и коверкая слова, предерзко возразил барон, решив, как видно, все же не молчать — в твердой надежде, что за то ему сии дикари скорее дадут поесть.

— Зачем же вы сюда приехали? — сердито спросил молоденький сотник, что не успел еще овладеть дипломатическими тонкостями в сношениях с панами иноземцами. — Зачем приехали?

— Да мы и не приехали, — опять возразил полоненный рейтар. — Нас привезли. Мы на службе.

— За сколько дукатов? — чем дальше, тем больше теряя терпение, спросил епископ.

— Не дукатов, а талеров, — невозмутимо отвечал пленный.

— А за дукаты, флорины, пиастры и карбованцы не продаетесь?

— Мы не продаемся, а нанимаемся, — с мягким укором поправил барон. — У германских рейтаров в обычае служить своим оружием любым державам Европы и даже Азии.

— Чего ж это вас черти всюду носят?

— Привыкаем воевать на землях всего мира.

— Дорога плата.

Но рейтар спокойно ответил:

— Будет еще дороже.

— А по нашей, по украинской земле вы не боитесь ходить? — спросил пан сотник.

— Мы еще не ходим по вашей земле. А только учимся… ходить по ней.

— На что ж вам та наука? — не унимался Михайлик.

— Чтоб ходить и подальше.

— Куда ж это?

— До Москвы.

— А еще?

— В Индию.

— А еще?

— В Китай.

— Лезете, что саранча, — сказал пан сотник.

— А вы не стойте на дороге. Двинут ли монголы иль татары на Европу, а на пути у них — вы! Пойдем ли мы войной на Восток иль на Москву, а на дороге — вы!

— Тьфу, нечистая сила! — выругался епископ. — Видно, бестия — не из простых.

— Мы все — не из простых. Мы — немцы!

— Хватит уж языки чесать, — усмехнулся Козак Мамай. — Дай-ка ему борща.

— Погоди! — и преподобный спросил у немца: — Вы что-то малевали на этой бумаге?

— Не малевали, а чертили, — опять возразил немчин, словно сидел в нем какой-то бес противоречия. — Чертили, а не малевали!

— Тьфу, аспидова душа! Да что ж вы за люди? — спросил Козак Мамай.

— Я уже сказал: мы не люди, мы — немцы.

— Аминь! — кивнул епископ и, взяв самую большую ложку, продолжал: — Уж коли вы — немцы, коли вас черти принесли в нашу хату, не отведаешь ли ты, долгоногий, нашей козацкой еды? А? Иди-ка, майн герр, сюда, иди. Вот ложка. Трескай!

— Мы не трескаем, а принимаем пищу…

— Лопай, нечистая сила!

— Я уже сказал: мы не лопаем, а питаемся, как надлежит людям благородным!

— Бери ложку!

Пан барон взял.

— Жри!

Пан барон, всегда жадный на чужой кусок, набрал уже борща и поднес ко рту.

— На здоровье! — сказал Мамай. — На здоровье козе, что хвост короткий.

Сгоряча хлебнув козацкой снеди, рейтар очумел, закашлялся, задергался, зачихал, даже в печенке у него что-то квакнуло, даже руки свело, даже белесые его буркалы полезли на лоб.

— Ешь! — наседал Мельхиседек.

— Не могу! — наконец обрел дар речи горемычный рейтар, коему до той минуты казалось, будто он все на свете может. — Не могу, майне геррен!

— Хлебай, хлебай, — подбадривал чванного барона Козак Мамай.

— Да это ж — какая-то нечеловеческая еда! От этого и лев подохнет…

— А мы, гляди, живы да крепки.

— Что козаку здорово, то немцу — смерть! — усмехнулся Гнат Ромашок.

— Наворачивай, собака! — приказал пан сотник.

— Умру на месте, майне геррен!

— Глотай!

— Ой, кончусь!

— А коли кончишься, — подал голос и Козак Мамай, — коли тебе невмочь даже козацкой снеди вкусить, так чего ж тебя принесло разорять нашу землю? От тебя ж тут, слизняк, мокрое место останется… Жри!

— Избавьте, майне геррен! Умру!

Перенимая немцеву повадку, Козак тоже ввязался в спор.

— Да не умрешь, — сказал он, — не умрешь, а дуба дашь.

— Славные прусские рыцари не дуба дают, а отдают богу душу!

— Ешь! Богу… душу… мать! — вконец распалился Мамай.

— Ой, умру!

— Да не умрешь, а околеешь!

— Ой, околею! — перестал-таки каждому слову перечить нем чин.

— Околеешь?

— Околею.

— Преставишься?

— Преставлюсь.

— Сдохнешь, пане?

— Сдохну!

— Вот и славно, — загрохотал Козак Мамай. — Мы ж тут об заклад побились: околеешь ты, или сдохнешь, или дуба дашь?

А владыка присовокупил миролюбиво:

— Либо ешь, либо говори — о чем спрашивают: зачем сюда пришли?

— Не скажу.

— Так ешь!

— Не могу.

— Тогда говори.

— Нет, не скажу…

— Так бери ложку!

— Не скажу!.. Но… под давлением обстоятельств… я вынужден…

— Ну ладно, пускай будет «под давлением обстоятельств». Говори!

— Унзер унюбервиндлихер гауптман приказал вашему недоумку гетману разобрать на озере плотину, чтоб войти в Мирослав посуху.

— Когда ж предполагается сие сделать?

— На рассвете.

Услышав те слова, отец Мельхиседек опрометью вскочил из-за стола, стал надевать рясу, ибо война шла и шла, — и уже на пороге услышал вопрос Романюка:

— Ты говоришь: ваш гауптман приказывает ясновельможному? Гетману Украины?

— А что ж! Где же видано, чтоб какой-то пернатый Однокрыл… — от него ж гусаком несет за две версты! — чтоб какой-то поганый гетман да приказывал немецким благородным рыцарям? Ого!

— Кто ж кого нанимал? — саркастически бросил отец Мельхиседек и вышел, грохнув дверью куховарни.

— Отведите пана барона в холодную, — кивнул Мамай куценькому монашку и поспешил с товарищами вслед за архиереем-полковником.

Выходя последним, пан Куча-Стародупский с порога бросил острый взгляд на Зосиму, что как раз вязал руки пленному рейтару.

Когда все вышли, куценький чернец, оглянувшись на дверь, схватил чью-то еще не обсохшую ложку и принялся за мудрый борщ, и так уписывал за обе щеки, что пленный пан барон с неприкрытым страхом взирал на коротконогого монашка: слизняк слизняком, а как дошло до борща!.. И пан барон задумался над тем, что за диковинные люди живут в этой непостижимой стране.

Спешно покинув архиерейский дом, пан обозный заторопился к себе, к сладостной своей женушке, ибо знал, что она ждет его в нетерпении, как может ждать лишь любимая и любящая жена.

Владыка-полковник, проверив стражу у плотины, поспешил по валам еще раз проверить ночные дозоры.

Гнат Романюк подался в поле, где стояли табором козаки, и середь них те несколько десятков сербов и поляков, что перешли к мирославцам вместе с ним.

Козак Мамай с алхимиком отправились по неотложному делу к руинам доминиканского монастыря, однако же не в ту просторную келию, где приютилась таинственная мастерская алхимика, о коей в Мирославе пересказывали столько всяких глупых небылиц и страхов, как о гнезде адовом, — Иваненко с Мамаем поспешили в подземелье, к своему пленнику Овраму Раздобудько, чтобы малость подбодрить подземного искателя кладов в его тяжком труде да кое о чем расспросить.