Возвращение Амура

– А тебе не жаль тех коров, свинок, барашков, кур, гусей, уток, чье мясо мы едим каждый день? Это ведь неразумные животные.

– Тех, чье мясо мы едим, мы и разводим специально для мяса. А эти гиганты-киты или веселые дельфины – они свободные! Почему их надо – на мясо? Это – зверство! – Екатерина Николаевна даже ножкой притопнула от возмущения.

– Убивать свободных китов – зверство, а убийство свободных людей как называть? – ехидно прищурился Николай Николаевич.

– Людей на мясо никто не убивает, – вспыхнула Екатерина Николаевна, – кроме дикарей-каннибалов.

– А какая, в принципе, разница? Ну, мы – не каннибалы, убитых нами людей не едим, но их другие едят. Те же могильные черви. А непогребенными и дикие звери не брезгуют…

– Простите, что вмешиваюсь, – подошел к ним Поплонский, – но взгляните сюда, ваше превосходительство, – и подал подзорную трубу, указав направление.

Муравьев посмотрел и увидел на горизонте большой пароход.

– Интере-е-есно, – протянул он, пытаясь разглядеть флаг, – это кто ж такие и что они в нашем море делают?

– Это китобой. Может быть, американский, может, английский, а может, голландский. Их тут десятки, и все бьют китов.

Муравьев взорвался мгновенно. Лицо, как всегда, пошло красными пятнами, он начал кричать, брызгая слюной:

– Кто разрешил?! Это же грабеж!! И вы так спокойно об этом говорите!

– Грабеж, – согласился Василий Алексеевич. – И никто его не разрешал.

– А наша охотская флотилия?! Почему позволяет?!

– А как она может не позволить? У китобоев – либо вот такие пароходы, либо мощное парусное вооружение, и они легко уходят от любой погони. А в нашей флотилии несколько суденышек, о которых даже и говорить стыдно. – Поплонский тяжело вздохнул. – Они и потопить могут, так что следов не останется. Думаете, они испугаются, что мы идем под генерал-губернаторским флагом? Да ничего подобного! Ладно, ежели поворотят и уйдут. При прежнем губернаторе вообще приходили в Петропавловск и разбойничали: разбирали амбары на дрова, жгли дома…

– А что же гарнизон? А береговые батареи? – Муравьев так зло ощерился, что Екатерина Николаевна взяла его за руку, погладила, успокаивая.

– Да какой гарнизон, какие батареи! – Поплонский грустно развел руками. – Сто человек со старыми ружьями, а в батареях – по нескольку пушечек, их китобои не раз по полю раскатывали. Нет, ваше превосходительство, тут надобно создавать полноценный флот – и для охраны портов, и для ловли этих разбойников и грабителей. Иначе толку не будет. Хищники, как только учуют слабину, тут же набрасываются. А у нас – куда ни ткни, везде слабина.

Николаю Николаевичу внезапно вспомнился недавний сон, как на него с Екатериной Николаевной и Ваграновым напала стая волков и как они отбивались из последних сил. Сон оборвался, оставив неясность – победили они зверей или нет. Обычно он делился с женой своими снами, а про этот решил почему-то не рассказывать.

Муравьев судорожно вздохнул:

– Ладно, Василий Алексеевич, разберемся, наведем порядок. Прищемим хвосты мерзавцам!

Через двадцать дней сравнительно спокойного плавания «Иртыш» благополучно прибыл в Петропавловск. На причале Муравьева встречали двое – высокий худой моряк в треуголке с золотым плюмажем и мундире с эполетами капитана второго ранга и могучий, что было хорошо заметно даже под свободной рясой, священнослужитель в высоком черном клобуке. Слава богу, владыко Иннокентий дождался, подумал Муравьев и легко сбежал по сходням.

Моряк приложил два пальца к треуголке:

– Честь имею представиться: комендант Камчатки Машин!

Муравьев ответил на приветствие и пожал ему руку:

– Здравствуйте, Ростислав Григорьевич! Много слышал о вас и рад лично познакомиться.

– С добрым прибытием, сын мой! – владыко Иннокентий осенил крестом генерал-губернатора и протянул ему руку для поцелуя. Голос его, густой и низкий, очень соответветствовал мощной комплекции.

Муравьев почтительно приложился к пахнущей мятой руке, отметив на пальцах трудовые мозоли, и с улыбкой произнес:

– И вас, ваше преосвященство, я весьма рад приветствовать!

– Вечером прошу в мою резиденцию, отметим наше знакомство… – Иннокентий взглянул поверх головы генерала, и в глазах его вспыхнуло восхищение. Оглянувшись, Муравьев увидел, что, пока они обменивались любезностями, почти все его спутники спустились с борта на причал. Впереди выступали – иначе не скажешь – Екатерина Николаевна под руку с Элизой.

– Ваше преосвященство и вы, Ростислав Григорьевич, позвольте представить вам мою супругу Екатерину Николаевну и французскую musicienne мадемуазель Элизу Христиани. Она привезла с собой свою виолончель и намерена дать здесь концерт.

Дамы сделали легкий реверанс, Машин поцеловал обеим ручки, а Иннокентий осенил их благословляющим крестным знамением. Екатерина Николаевна приложилась губами к руке владыки; Элиза же замешкалась, видимо, не зная, как следует поступать в таких случаях католичке. Владыко широко улыбнулся, так что разъехалась в стороны его густая черная волнистая борода, уже основательно тронутая серебром, и доброжелательно прогудел:

– Не волнуйтесь, дитя мое, Бог един для всех и вряд ли придает какое-то значение тому, как называют себя верующие в Него – православными, католиками, лютеранами или как-то еще. Веруете и будьте благословенны, – и осенил Элизу крестным знамением, а она уже без смущения поцеловала ему руку.

Владыко повернулся к Екатерине Николаевне и покачал головой:

– Однако смелы вы, голубушка, безмерно. Такой путь одолеть не всякому мужу под силу, а из жен могу назвать токмо Марию Прончищеву, которая была с мужем Василием в его полярном подвижничестве и по смерти его последовала за ним.

– Я не слышала про Марию Прончищеву, – ответила Екатерина Николаевна, – но я знаю других женщин, которые последовали за своими мужьями в Сибирь, и они стали для меня примером. А еще русские говорят: куда иголка, туда и нитка…

– Хорошо сказано, друг мой, – остановил жену Муравьев, – но нам не следует терять время.

– Да-да, – заторопился Машин. – Прошу следовать за мной.

Шагая по причалу, владыко, бывший на голову выше Муравьева, явно придерживал себя, соразмеряя свои шаги с генеральскими. А вот густой его баритон с тенором главного начальника края был в большом контрасте и разносился, похоже, по всему порту.

– Что капитан Невельской? Не отыскал устье Амура?

– Нет, владыко, не вернулся еще Геннадий Иванович. Но я уверен: отыщет! Хотя не знаю, к радости своей или к великой печали. – Муравьев глянул искоса на своего величественного собеседника и ответил на его вопросительный ответный взгляд: – По высочайше утвержденной инструкции не полагается ему заходить в Амур. Сами понимаете, чем грозит ее нарушение. В самом лучшем случае разжалованием в матросы.

– А мы-то с вами на что, милейший Николай Николаевич? Геннадий Иванович на подвиг пошел во славу Отчизны нашей православной, и наш с вами долг взять его под защиту от наветов злокозненных.

– Все, что от меня зависит, будет сделано, – твердо сказал Муравьев.

…После ужина светлым июльским вечером владыко и генерал-губернатор уединились для приватной беседы в маленькой комнатке-кабинете. В плетеных из ивняка креслах за маленьким столиком с плетеной столешницей, на которой стояли на серебряном подносике голубичная наливка в хрустальном графинчике и две стеклянных стопки, было весьма уютно. В небольшое окно, выходящее на юг, открывался вид на Петропавловский ковш, как местные жители называли акваторию возле порта, отделенную от Авачинской бухты длинной песчаной косой. На другой стороне ковша возвышалась лесистая Никольская сопка, переходящая с правой стороны в заболоченную низменность, по которой в ковш впадало несколько ручьев.

Голубовато-серое зеркало бухты, темно-таежная сопка, похожая на тучу, опустившуюся под своей тяжестью к самой воде, а над нею – легчайшие пушистые облака, окрашенные золотисто-красными лучами ушедшего за горизонт солнца, отсветы которых мимолетно касались бумаг на письменном столе, – все настраивало на благостный отдых и умиротворенность. Однако разговор двух владык – духовного и административного – отнюдь не был благостным.