Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона

— Никогда еще за всю историю Договора Бивня…

— Насколько нам известно, — перебила его Цзян. — Повторяю: насколько нам известно, еще никогда и никто из Троих Избранных не предавал Договор. — Ее слова прозвучали эхом какого-то древнего голоса.

— Наш Конфуцианец тешит себя мыслью о том, что Человек с Книгой — это именно он, — сказал Убийца.

— Мужчины с фотографиями, ученые с книгами… — пробормотала она.

— Что?

— Ничего.

— Я еще раз говорю: наш Конфуцианец считает, что…

— Это просто смешно. Человек с Книгой — Мао Цзэдун.

— Конечно.

— Но подумай вот о чем, Лоа Вэй Фэнь. Хотя Конфуцианец, возможно, пытается предать нас, он, помимо своей воли, продолжает выполнять обязанности по отношению к Договору Бивня. Мао и его люди возьмут Шанхай и отдадут его народу черноволосых — единственному, который может построить Семьдесят Пагод. Значит, мы по-прежнему помогаем осуществить Пророчество Первого императора.

— Но Конфуцианец пытался предать Договор, и за это он заслуживает смерти.

— Почему? Ведь он до сих пор делает все, что должен делать согласно Договору, пусть даже сам того не понимает.

— Пока не понимает.

— Ну и что? Разве это имеет значение?

— Конфуцианец служит Договору до поры до времени, но, дорвавшись до власти, он начнет создавать для Китая такое будущее, которое выгодно только ему и таким, как он. Ты сама это понимаешь.

Цзян согласно кивнула.

— А мы с тобой станем для него помехой. Разве не так?

Эта фраза повисла в воздухе пылающим знаком опасности.

— Возможно, ни один из Троих Избранных в прошлом не предавал Договор, — наконец сказала Цзян, — но уж точно никто из них не убивал другого. Мы не станем первыми в этом, Лоа Вэй Фэнь.

— Согласен. Но если кто и выступает первым против товарищей по Договору, то это не я, а Конфуцианец.

— Почему?

— Потому что мы представляем угрозу единственному, что является для него ценностью.

— И что же это?

— Власть.

Цзян снова кивнула и нежно пощекотала грудь дочери. Девочка захихикала. Убийца отвел взгляд в сторону.

— Не надо! — резко сказала Цзян.

— Я не хотел тебя обидеть. — Он вновь повернулся к ней.

— Мне не стыдно любить ребенка, рожденного от японца, и проявления этой любви не должны тебя шокировать. Мы живем ради Света. Все должно перемениться, иначе Тьма вернется и останется навсегда.

— Твои родственники приняли этого ребенка? — переведя дух, спросил Убийца.

— Еще нет, но обязательно примут. Когда мой отчим женился на моей матери, в шоке были и его еврейские сородичи, и китайские родственники мамы. Это не был идеальный брак. Да и разве бывают вообще идеальные браки? Но этот брак был очень важен. Он заставил повернуться весь Шанхай — так, как большой корабль Британской восточно-индийской компании медленно поворачивается к ветру.

— Еще одна разновидность Белых Птиц на Воде, — с кивком произнес Убийца.

Несколько секунд Цзян молча смотрела на него, а потом проговорила:

— Ходят слухи, что рыжеволосый фань куэй — с тобой и твоей Гильдией и что у него — волшебный ребенок.

— Никакой это не волшебный ребенок, а обычный китайский мальчишка.

— Он ведь любит этого мальчика, правда?

— Да.

— Ну вот. Рыжеволосый фань куэй воспитывает китайца, а китайская куртизанка растит японскую девочку. Мы определенно движемся к Свету.

Такой поворот разговора заставил Убийцу испытать неловкость.

— Значит, мы поддержим приход в Шанхай Мао Цзэдуна, даже несмотря на то что рядом с ним будет находиться Конфуцианец?

— Мао — Человек с Книгой, поэтому мы поддержим его. Это не будет сложно. Жителям Шанхая уже опостылела продажность и некомпетентность гоминьдановского правительства, и, если бы Чан Кайши осмелился показаться на улице, его забросали бы тухлыми помидорами.

— Я согласен с тобой. Но не стоит ли нам ускорить ход событий?

— Разумеется. Это именно то, что делает Договор Бивня.

Но убивать Конфуцианца нельзя. Он будет гораздо ценнее для нас в качестве советника Мао.

— Он обрушится на тебя, на меня и на Резчика. Он не может допустить, чтобы мы остались в живых и, таким образом, сдерживали его возвышение.

Цзян обдумала слова Убийцы, согласно кивнула, но добавила:

— И все же до поры до времени мы его не тронем.

— Но ведь его целью является возвращение власти конфуцианцам, а не строительство Семидесяти Пагод.

— Не спорю с тобой, но Мао настроен более антиконфуциански, нежели Чан Кайши, поэтому нам следует подождать и посмотреть, что из этого получится. Возможно, приход Человека с Книгой и наступление эпохи Семидесяти Пагод ближе, чем мы думаем.

Чжун Фон потер глаза маленькими кулачками.

— Не надо, Фон, у тебя грязные руки.

— Это ты, папа?

— Конечно. А кого другого ты ожидал увидеть?

— Не знаю, но у меня щиплет глаза.

— Потому что ты устал.

— А разве ты не устал, папа? Мы ведь работали всю ночь. — Мальчик приподнялся на локте и посмотрел на отца. — Почему ты не спишь, папа?

— Не бойся, Фон.

— И почему ты одет? Что, пора снова на работу?

— Нет, Фон, на работу идти не надо. — Отец глубоко вздохнул. — Это мне пора уходить.

— Куда уходить?

— Ш-ш, ты разбудишь двоюродных братьев.

— Куда ты уходишь?

— Будь смелым, Фон.

— Почему, папа? Почему мне нужно быть смелым? Почему ты одет? Сейчас не время для работы. Куда ты собрался?

— Сражаться, Фон. Для меня настало время идти сражаться. — Прежде чем мальчик успел заговорить, отец приложил к его губам указательный палец. — Помнишь спектакль пекинской оперы, на который я тебя водил? — Фон кивнул. — Помнишь, как грустно тебе стало, когда Слуга не смог остаться с Принцессой Востока? — Фон снова кивнул. — Помнишь, как несправедливо было то, что Слуга не женился на Принцессе? Ты тогда спросил меня, почему Принцесса и Слуга не могут быть вместе.

— Принцесса любила Слугу, а он любил ее, но ей пришлось остаться с Царем Запада, которому она даже ничуточки не нравилась.

— Совершенно верно. Значит, ты все помнишь? — Фон заплакал. Отец утер ему слезы. — Ты знаешь, куда я отправляюсь?

Мальчик опять кивнул.

— Куда, Фон? Куда я ухожу?

— Ты уходишь сражаться за то, чтобы все было по справедливости.

— Правильно. Я ухожу сражаться за то, чтобы Слуга и Принцесса могли пожениться, если они любят друг друга. Это ведь справедливо, Фон?

— Да, папа, — ответил мальчик, но его маленькое тело стала бить дрожь.

— Дай мне руку, Фон.

Мальчик протянул руку и посмотрел в добрые глаза отца. А потом увидел две красивые стеклянные бусины, которые отец положил ему в ладонь.

— Это мне, папа?

— Да. Когда я первый раз смотрел спектакль, в той сцене, где Принцесса Востока вместе со Слугой пересекают реку, у Сказителя, который исполнял роль Принцессы, порвалось ожерелье, и бусины рассыпались. Некоторые зрители подобрали их и хотели оставить себе, но я убедил их в том, что они принадлежат Сказителю. Они отдали бусины мне, а я после спектакля вернул их Сказителю. Он поблагодарил меня и отдал мне две бусины. И вот теперь я дарю их тебе, моему любимому сыну. Это мой самый драгоценный дар. — Отец обнял сына. — Я должен идти, чтобы сделать мир лучше. Настало время, чтобы народ черноволосых наконец узнал, что такое справедливость. Ты со мной согласен?

Фон наклонил голову, и отец поцеловал его в лоб. Мальчик ухватил отца за волосы и притянул его голову к своему лицу. Он глубоко вдохнул отцовский запах, а потом отпустил его. И только когда мужчина направился к двери, окликнул отца:

— А кто защитит меня от бабушки?

Вскоре после ухода отца Фона еще тысячи таких же, как он, мужчин покинули Шанхай, чтобы присоединиться к армии Мао. А чиновников из националистического правительства осенила мысль печатать побольше денег, «чтобы народ был счастлив». К концу 1946 года из-под печатного станка вышли четыре с половиной триллиона новых китайских долларов. Инфляция взлетела до отметки, когда деньги стали в буквальном смысле бесценными, то есть стоили меньше, чем бумага, на которой они были напечатаны. Один американский доллар меняли на миллион китайских. А к 1949 году уже на шесть миллионов.