Уголек

— Ну так помочись!

— Не могу! — прорыдала несчастная девушка. — Я сходила по-большому, а мочиться у меня не получается.

Сьенфуэгос пристально оглядел непроницаемые лица туземцев, все мысли которых в эту минуту были сосредоточены лишь на том, окажется ли моча африканки черного или желтого цвета.

На туземцах не было ничего, кроме тонких лиан, притягивающих члены к талии, зато лица были раскрашены разноцветными полосами, а длинные прямые волосы убраны перьями попугаев. Но несмотря даже на натянутые луки, индейцы вовсе не выглядели угрожающе, скорее, казались невинными детьми, очарованными необъяснимой тайной, выходящей далеко за пределы их понимания.

Канарец направился в сторону одного из воинов, в чьих волосах было больше всего перьев; по всей видимости, именно он был среди них главным. Сьенфуэгос попытался потребовать у него объяснений, что означают эти странные действия, однако индеец предостерегающе поднял руку и властным жестом приказал ему присоединиться к другим ожидающим.

Прошел почти час.

Дикари словно превратились в камень и совершенно никуда не торопились, а их застывшие лица не менялись, разве что время от времени туземцы моргали или прогоняли слишком надоедливую муху.

Наконец, канарец не выдержал и вышел из себя.

— Давай, мочись уже! — воскликнул он.

Африканка посмотрела на него в упор.

— Тише, сказала она. — Криком делу не поможешь. От страха у меня так всё закупорилось, словно раковина у устрицы.

— Если ты этого не сделаешь и они не убедятся, что твоя моча вовсе не черная, дело может обернуться намного хуже.

— Думаешь, они ожидают увидеть черную мочу?

— Возможно. Они никогда не видели негритянку, а теперь вот сподобились, и быть может, захотят узнать, такая ли ты черная внутри, как снаружи... Элементарная логика!

— Я скоро возненавижу твою способность мыслить логически.

Разговор был, конечно, совершенно бессмысленным, учитывая обстоятельства, но, возможно, именно нервозность, охватившая вконец перепуганную и ничего не понимающую дагомейку, в конце концов заставила ее уступить зову природы и справить-таки естественную нужду. Долгожданная жидкость, слишком долго удерживаемая в организме, щедро заполнила тыкву и хлынула через край, что вызвало целую волну ликующего рева у внимательных зрителей.

Тот, что казался главным, тут же поднялся на ноги, взял тыкву в руки, тщательно изучил содержимое, понюхал, даже окунул туда палец, изучая температуру и плотность, и выплеснул часть наружу, чтобы его спутники могли убедиться, что это самая обыкновенная вонючая моча самого обычного человека.

Наконец, он поставил сосуд на землю, отошел от него на пару метров и, взяв из рук другого туземца зажженный факел, бросил его внутрь.

Как и следовало ожидать, факел тут же погас, и по лицам большинства дикарей расплылись широкие улыбки.

— Это не Мене! — радостно передавали они друг другу. — Это не Мене!

— О чем это они? — поинтересовалась вконец растерянная африканка. — Что они, черт возьми, имеют в виду?

— Понятия не имею, — признался канарец. — Я сам их едва понимаю.

И действительно, туземцы хоть и напоминали цветом кожи и чертами лица уроженцев Кубы или Гаити, но говорили, похоже, совершенно на другом языке. На асаванском диалекте они знали лишь несколько слов, а на грубом рычащем языке карибов, от одного упоминания которых у них сжимались зубы, а волосы вставали дыбом, словно у рассерженных кошек — и того меньше.

В конце концов, при помощи знаков и нескольких известных асаванских слов, туземцы смогли объяснить, что принадлежат к племени купригери. В их поведении не было даже намека на враждебность. Индейцы пригласили новых знакомых следовать за ними вверх по течению и двигались при этом с такой ловкой грацией, что напоминали веселую и счастливую стайку обезьян.

Туземцы шли по тропе, время от времени сворачивая в сторону на несколько метров, чтобы выхватить из воды рыбину, пронзить стрелой обезьяну-ревуна или наполнить веревочные сетки дикими фруктами; при этом они без конца шутили и смеялись, напоминая скорее беззаботных детей на прогулке, чем отряд свирепых воинов.

Однако едва на землю пали первые вечерние тени, как индейцы внезапно исчезли, заставив пораженного канарца и еще более обескураженную и растерянную африканку в замешательстве остановиться. Они не могли поверить, что остались на берегу широкой реки в полном одиночестве.

— Где они? — спросила африканка дрожащим голосом. — Как сквозь землю провалились!

— Никуда они не провалились, — ответил Сьенфуэгос, вспомнив науку своего старого друга Папепака. — Они по-прежнему здесь, рядом, прячутся в кустах и кронах деревьев. Со стороны их не видно, но они здесь.

— А почему они прячутся?

— Не знаю, но наверняка у них есть на то причины, вряд ли они просто играют в прятки... Быть может, в эти места наведываются каннибалы.

— Карибы и в самом деле настолько жестоки?

Сьенфугос молча кивнул в ответ, а негритянка задумчиво добавила:

— У нас в Дагомее тоже рассказывают истории о дикарях, которые едят людей, но они это делают не для того, чтобы насытиться, а чтобы перенять доблесть своих жертв, — она широким жестом указала вокруг. — Ведь здесь достаточно пищи.

— Мне плевать, почему они это делают, — заявил Сьенфуэгос. — Но я своими глазами видел, как они сожрали двух моих товарищей, и не забуду этого до конца дней, так что лучше нам поискать укромный уголок, где можно спрятаться.

Так они и сделали, воспользовавшись заходом солнца, когда всё вокруг горело красным, перед тем как исчезнуть во мраке, и не могли не восхититься красотой неповторимого заката. Хотя гораздо больше их поразило, что даже когда небо и земля окутались сумерками, на горизонте по-прежнему горела красная точка, словно там и впрямь пылал неиссякаемый огонь.

Они долго смотрели в том направлении, не находя объяснений столь странному явлению. Самое удивительное, что это не был разгорающийся пожар, поскольку пламя час за часом оставалось неподвижным, озаряя небеса волшебным сиянием.

Сьенфуэгос забылся беспокойным сном, он много раз открывал глаза и каждый раз видел в полудреме необычайное зрелище. Едва на востоке забрезжил рассвет, он разыскал одного из туземцев, справлявшего нужду под деревом, и спросил, указывая на высокий столб дыма, поднимающийся в воздух.

— Что это?

Купригери явно не понял, о чем его спрашивают, пришлось на все лады повторить вопрос. Наконец, закончив со своими делами, индеец бросил на кучку горсть песка и преспокойно ответил:

— Мене.

— Мене?

Туземец убежденно кивнул.

— Мене.

Сьенфуэгос вернулся к африканке, сел рядом и сердито пробормотал:

— Либо я сошел с ума, либо для этих людей все на свете делится на «мене» и «не мене». Что бы это, черт возьми, могло значить?

Туземцы один за другим появлялись, словно из-под земли, и вскоре все снова тронулись в путь, уже к полудню повернув от берега в сторону столба черного дыма, коптившего безоблачное синее небо.

Поначалу канарец решил, что там находится вулкан вроде Тейде, иногда выбрасывающий в воздух столбы огня и дыма, хорошо заметные с западного побережья Гомеры. Но вскоре перед ними раскинулась равнина, опаленная жарким солнцем — совершенно ровная, без каких-либо признаков гор или расщелин, и ничего похожего на грозный подземный рев вулкана, слышимый за пол-лиги.

Из-под земли вырывалась огненная струя, поднимающаяся на двадцать метров в воздух, а сильные и едкий запах затруднял дыхание.

— Как будто из этой дыры вырывается адское пламя, — потрясенно пробормотала Уголек. — В жизни не видела ничего подобного.

Туземцы осторожно приблизились к пламени, пока жар не помешал продвигаться дальше без риска свариться, и наблюдали за удивительным явлением с таким видом, будто глядят на спокойное море во время тихого рассвета.

Но вскоре они начали невпопад подпрыгивать в подобии ритуального танца, напевая при этом монотонную мелодию, в которой можно было различить лишь одно слово — «Мене», многократно повторяемое словно в трансе. Сьенфуэгос понял, что до конца дней не забудет спектакль, устроенный полуголыми купригери. Они трясли длинными луками на таком расстоянии от пламени, что едва не поджаривались, приближались к нему всё ближе и ближе, тяжело дыша, поскольку от жары им не хватало воздуха.