Твердая земля (ЛП)

Если моряки сеньора Эстебана и возражали простив этой исключительной привилегии, которой капитан одарил незнакомого юношу, то ничего не сказали по этому поводу. Они спали на палубе, под открытым небом, в странных постелях, купленных у индейцев, которые звали гамаками. Гамаки делались из тонких хлопковых тканей и были длиной в две-три вары и отлично сшиты. С их концов свисали веревки, которые привязывали к такелажу, постель висела в воздухе, как качели. Днем они их снимали, расчищая палубу, чтобы можно было заниматься обычными делами.

Жизнь на борту была очень простой. Утром мы просыпались еще до зари, мылись в ведрах, завтракали, вычерпывали собравшуюся за ночь воду, проверяли и зашивали паруса (на море ни одна ткань долго не выдерживала) и осматривали такелаж. Только штурман Гуакоа не принимал участия в этих занятиях, потому что не мог оставить свой пост в рубке. Ближе к полудню мы обедали. У нас всегда была вода или вино, кукурузные галеты вместо хлеба, иногда мы ели рыбу с горохом или фасолью, а в другие дни — солонину с кашей. По воскресеньям дополнительно был сыр в оливковом масле.

Мулат Мигель, кок, готовил пищу в большом железном чане в очаге, который стоял прямо под открытым небом около грот-мачты. По вечерам мы скребли палубу с уксусом и солью и окуривали нижние отсеки и трюмы серой, чтобы не завелись крысы и тараканы. Потом мы ужинали тем же, что было на обед, а перед сном отец с моряками пели, аккомпанируя себе на лютне и флейте (на ней играл Лукас Урбина), или играли в карты — длинные и эмоциональные партии в короля, которые иногда заканчивались криками и ударами по столу.

Родриго из Сории несколько лет был хозяином игорного дома в Севилье и владел всеми шулерскими приемами в карточных играх: он знал, как крапить карты, прятать и добавлять нужные во время партии, как сдавать себе лучшие и подменить одну колоду на другую, как обмануть при тасовании, как подавать сигналы и прочее в таком же духе. По этой причине он никогда не принимал участия в игре и ограничивался лишь ролью судьи в спорах, коих было бесконечное множество. Хорошо хоть они играли не на деньги, иначе это могло бы довести до беды.

К счастью, тот долгий день в порту Маргариты, проведенный в одиночестве, с наступлением сумерек закончился, когда на корабль вернулась шлюпка с водой для плавания и новыми выменянными товарами: кукурузой, просом, маниокой, картошкой и ананасами — всё это было для меня незнакомо, но очень вкусно и питательно, в чем я убедилась в последующие дни, когда Мигель добавил их к рациону. Еще они привезли хлопок, табак и кофе, но не очень много, потому что, как оказалось, эти товары редкие и дорогостоящие.

От всех этих мелких торговых сделок в портах корона имела приличную часть. Отцу приходилось платить большие налоги, но самым серьезным был налог под названием альмохарифасго — десятая часть с каждой продажи, что откусывало весьма существенную долю. Города могли оказаться всего лишь кучкой домов из глины и дерева, без солдат и пушек для защиты от пиратов, а колонисты не имели ни продовольствия, ни одежды, но там всегда присутствовала пара чиновников королевского казначейства, занимающаяся таможенным осмотром и не позволяющая пронести мимо своего носа ни единой курицы без уплаты по тарифу.

— Я думал, что в этих землях все богачи, — сказала я отцу в ту ночь, — но, как я погляжу, здесь столько же бедности и нужды, как и в Испании. Почему у людей ничего нет?

— Потому что ежегодный флот не приходит, когда должен приходить, — объяснил он, остановившись на минутку рядом со штурманом Гуакоа, который спросил, какой румб брать в сторону Кубагуа, нашего следующего места назначения. — Лишь Испания может поставлять все необходимые припасы на рынки Индии. Ни одна другая страна не имеет разрешения здесь торговать, так что если испанских товаров недостаточно, чтобы нагрузить ими корабли, или получены известия о пиратах на пути следования флота, то отправка задерживается до полной загрузки или до исчезновения английской, французской или голландской угрозы, таким образом, нам постоянно всего не хватает.

— Но ведь отсюда происходят горы золота, серебра и жемчуга для короны, — возразила я. Что-то ведь да остается.

— Ошибаешься, — очень серьезно ответил он. — Колонисты в этих поселениях всегда нуждаются во всем. Для чего нужно золото, если на него нечего купить? А кроме того, если ты обладаешь золотом, серебром, жемчугом или драгоценными камнями, которые тоже здесь имеются, пираты отнимут всё во время своих регулярных рейдов на города. То небольшое богатство, которое остается, растрачивается на войны с индейцами, поскольку корона не предоставляет в достаточном количестве ни корабли, ни солдат, ни оружия, ни пороха; не строит достаточно крепостей для защиты своих подданных от атак еще непокоренных племен, ведь ей приходится вести войну за католическую веру в Европе. За всё местные жители расплачиваются своим имуществом, вдобавок, хотя земли здесь плодородные и благоприятны для возделывания и разведения скота, жители не могут получить к ним доступ, так как они принадлежат немногим богачам, которым выдала землю корона, заинтересованная лишь в добыче золота и серебра. Более того, если что и могло бы уменьшить бедность жителей этих земель, так это плоды собственного труда, но люди вроде меня платят в королевское казначейство высокие налоги. Так что, по правде говоря, для колонистов ничего не остается.

На Кубагуа я была почти освобождена от дел торговли и обращения с весами. По правде говоря, там почти не осталось жителей — недавно там исчерпались запасы жемчужниц, и жители покидали дома в поисках лучших мест для проживания, но я чувствовала себя королевой (или королем), продавая товары вместе с отцом. Кубагуа славился ловкостью своих индейцев, ныряющих за жемчугом.

— Об этом тебе может рассказать Хаюэйбо, — объявил отец за ужином. Он отсюда.

Матрос Хаюэйбо оторвал глаза от тарелки и через левый борт посмотрел на остров. В его взгляде читалась мука. Как и штурман Гуакоа, матрос Хаюэйбо был не слишком разговорчивым. Оба индейца оказались молчаливыми и замкнутыми людьми, хотя Хаюэйбо чаще смеялся и делил повседневные заботы с товарищами, а Гуакоа всегда держался отстраненно, с серьезным лицом и в молчании. Он безусловно был превосходным штурманом, который не нуждался ни в лоциях, ни в картах, чтобы вести корабль, днем он ориентировался по солнцу, а ночью — по звездам, но его молчаливость и осторожное поведение вызывало у меня определенное беспокойство. Хаюэйбо, происходящий из племени гуайкери, вел себя по-другому.

— Целый день мы плавали под водой, — начал хрипло объяснять он. Он был еще довольно молодым человеком, лет двадцати семи или двадцати восьми, с острым орлиным носом. — Целый день без отдыха... — печально повторил он. — С самого утра и до заката. Мы ловили ракушки на глубине в четыре или пять саженей [16], вытаскивая корзины, заполненные до отказа, как и наши легкие. Многие друзья и родные так никогда и не вынырнули из-за акул, которые здесь водятся. Энкомендеро [17] заставляли нас погружаться без отдыха, — добавил он с горечью.

— Хаюэйбо — превосходный ныряльщик, — весело вставил отец. — И к тому же — свободный человек. Сейчас он законный подданный короны и добрый сын церкви.

Через несколько мгновений молчания все разразились смехом, включая самого Хаюэйбо и даже Гуакоа. Тогда я поняла скрывавшуюся в словах отца иронию. Вскоре я поняла, что больше всего в Новом Свете страдали индейцы, которые уже находились на грани исчезновения из-за привезенных из Европы и с востока болезней и изнурительной работы под гнетом энкомендеро.

Система энкомьенды функционировала по всем Индиям и состояла в том, что завоеванных туземцев корона распределила между испанской знатью и прочими почетными гражданами. Индейцы были обязаны работать на них за жалованье, а также приобщались к христианскому учению, таким образом находились необходимые работники для извлечения богатств Нового Света. Хотя по закону индейцы были свободными людьми, на самом деле энкомендеро обращались с ними как с малоценными рабами, поскольку они ничего не стоили, в отличие от негров, которых приходилось покупать на рынке.