Всадники

Юрий Иванович Яновский

Всадники

ЯНОВСКИЙ Юрий.

Всадники.

Роман

ДВОЙНОЕ КОЛЬЦО

Лютовали шашки, и кони носились без седоков, и Половцы не узнавали друг друга, а с неба палило солнце, и гиканье бойцов напоминало ярмарочный гул, и пыль вставала, как над стадом; но вот все рассеялись по степи, и Оверко победил. Черный шлык бился у него по плечам. “Рубай, братва, белую кость!”

Пыль оседала. Кто из отряда Андрия сбежал. Кто простирал руки, и ему рубили руки, подымал к небу покрытое пылью и потом лицо, и ему рубили шашкой лицо, валился на землю и грыз землю, захлебываясь в предсмертной тоске, и его рубили по чему попало и топтали конем.

Отряды сшиблись в открытой степи под Компаниевкой. И лазоревыми башнями стояло вокруг небо. Был август тысяча девятьсот девятнадцатого года. Отрядом Добровольческой армии генерала Антона Деникина командовал Половец Андрий. Ватагу конных казаков “головного” атамана Симона Петлюры вел Половец Оверко. Степные пираты сцепились бортами, и кружил их удушливый степной шторм. Стоял август неслыханного тембра.

“Сюда веди!” И подводили статных степняков, и летели с них головы, точно арбузы (а под ногами – баштан, и лошади останавливались около арбузов), кто очумело кричал надрывным, неслышным, как во сне, голосом, кто валился, как подрубленный вяз, начисто сдирая кору и роняя листья. “Ищи, куме, броду!”

Взвизгивали клинки, хрустели кости, и вот к Оверку подвели Андрия.

– Ахвицер? Тю‑тю! Да это ты, брат!

Андрий поднял голову и заложил раненую руку за френч, окровенив одежду.

– Да, Мазепа проклятый, я!

– Ну, что? Помогли тебе твои генералы?

И без того высокий Андрий казался еще выше, Оверко играл черным шлыком, словно девушка косой; братья были рослые, широкоплечие, сероглазые, с хищными, точно клювы, носами.

– А жить тебе хочется? – спросил Оверко. – У нашей Дофиновки море играет, старик отец Мусий Половец в бинокль поглядывает, не пошла ли скумбрия, помнишь, ты и бинокль с турецкого фронта привез?

Андрий расстегнул на груди френч и высоко поднял раненую руку, будто в муке звал на помощь: он останавливал кровь из раненой руки.

– Ну и цирк! – крикнули Оверковы хлопцы, где‑то близко, кружась на месте, заржал от боли конь, зной и удушье налегли на степь, а на горизонте высились лазоревые башни полуденного неба.

– Петлюровская падаль, – начал Андрий, – мать Россию галичанам продаешь! Мы их в Карпатах били насмерть, мы не хотим австрийского ярма.

Оверко засмеялся, подмигнул казакам, остановил подростка, который выхватил шашку и замахнулся на Андрия. Подросток с досады принялся ковырять острием клинка арбуз, становилось все жарче и жарче, Андрий не опускал руку, кровь стекала в рукав, он стоял перед братом, готовый ко всему.

– Что тебе сейчас вспоминается? – допытывался победитель. – Одесса или Очаков?

– А вспоминается мне, вспоминается батько Половец и его давний завет…

Поглядев на юго‑запад, Оверко перебил:

– Майстро потянул, – заметил он, – как бы дождя не нагнал…

– И его давний завет: тому роду не будет переводу, где брат за брата идет в огонь и в воду.

– Ну и цирк! – грянуло Оверково войско. – Крови из него, как из бугая, это я его так рубанул, ну, уж и ты, вот тебе крест, что я, а как‑то наш ему ответит, известно как, гуляй, душа, без тела, а тело без души!

– Цирк? – переспросил Оверко. – Род наш изрядный, головы не считаны, кроме нас двоих, еще трое роду служат. Род – основа. Но перво‑наперво – держава, а ежели ты на державу руку поднял – пускай род плачет, тогда брат брата насмерть рубит, вот оно как!

– Ну и цирк! – гаркнули черные шлыки, и вот Андрий белеет, точно полотно на солнце, жарко было в степи коням и людям, с юго‑запада норовил подняться майстро. “Род, мой род, прости меня, род, что завета не сберег. Род переведется – держава устоит. Навеки аминь”.

– Проклинаю тебя моим русским сердцем, именем великой матери России, от Варшавы до Японии, от Белого моря до Черного, проклинаю именем брата и согласием рода, проклинаю и ненавижу в последнюю мою минуту…

– Да рубите ж его, казаки! – закричал Оверко, и зашатался Андрий, и заревели победители, и задул с юго‑запада майстро, и стояли недвижимо башни степного неба.

А по берегу моря похаживает старый Половец, в бинокль на море поглядывает, ждет волну или ветра, на воде балаберы над сетями высматривает, и вспоминается ему сын Андрий. “Славный бинокль привез Андрий”. Над морем встал силуэт подпрапорщика русской армии, сверхсрочного служаки за веру, царя и отечество, героя Саракамыша и Эрзерума. А с моря приближалась шаланда, видны были дружные взмахи весел, на волну и с волны, на волну и с волны. Одинокое облако клубилось на западе, над близкой Одессой, и никто не сказал бы, что в нем гремят громы и прячутся молнии, разве что старик Половец да еще, может, тот бывалый рыбак, который торопится к берегу. Шаланда как на ладони. Половец ложится и наблюдает с земли. В шаланде пя‑геро. Уже можно различить, что это “Ласточка”. На корме кто‑то без шапки. Три приметы сходятся. Потом последует: “А есть у вас зеленая скумбрия?” – “А вам ночи мало?” Половец закатал обе штанины, вошел в воду, повернул шаланду носом к морю, придержал за корму и потянул ее на себя, люди соскочили и после условленного диалога из лодки выгрузили тяжелые тюки, старому Половцу пришли на ум контрабандистские делишки сына Панаса.

– Динамит, что ли?

– Пострашнее динамита! – засмеялись гости и выволокли шаланду на берег.

Иванов товарищ узнал старика, улыбнулся:

– Рыбалишь, гвардия, а твой Иван с беляками бьется?

– Какая там гвардия, я рыбак.

– Чубенко, объясни ему, что теперь он волей или неволей Красная гвардия.

Товарищ Ивана взял Мусия за руку:

– Деникинцев одурачили, французов объехали, типография здесь, шрифт налицо, пролетария всех стран, соединяйсь! – и хлопнул по руке старика так, что звон по берегу пошел. Облачко над Одессой пошевеливало краешками крыльев, сорвался ветерок, море почернело. Половец прислушался, как плещутся волны в гальку. “Рокочет, подымается небольшая канитель, баллов на восемь, майстро сорвался откуда‑то не с наших гор”.

– Майстро откуда‑то сорвался, – сказал Оверко Половец и оглядел степь, обставленную лазоревыми башнями неба. Черношлычники принялись за карманы изрубленных врагов, среди побоища торчало желто‑голубое знамя на пике, над степью поднимался юго‑западный ветер.

Вдали завертелся веретеном вихрь, расцветая, поднялся к небу витой столб пыли и пробежал по дороге, затмив солнце, пересек баштан, прогудел над полем сражения, и взвились вверх лохмотья, шапки, падали люди, шарахались кони. А смерч разбился о груду лошадиных и человеческих трупов, обрушился на землю ливнем удушливой пыли, ветер унес ее дальше, и, точно косой дождь из тучи, садилась она под напором майстро.

Казачество чихало и отряхивалось, кони ржали, из‑за леска выскочили всадники с черным знаменем и, пропустив вперед тачанки, развернулись.

– К оружию! по коням! пулеметы! махновцы!

А тачанки обходили с флангов, четверки пожирали под собой землю, тачанки подскакивали, точно колесницы демонов, и строчили пулеметы.

В пылище, как в тумане, вспыхивали выстрелы, груди разрывал зной, майстро дул порывисто и горячо, всадники промчались раз, другой. “Наша берет, и морда в крови!”, “Держись!”, “Слава!”, бесшабашный посвист, проворчал далекий гром.

– Пускай юшку! – послышалась команда Панаса Половца, и вдруг смолкли пулеметы, и вдруг замерли выстрелы. Майстро равномерно относил пыль. Черные Оверковы шлыки валились под конские копыта, шашки сверкали, бой закончился так же внезапно, как и начался.

Оверко Половец сидел с раскроенной головой пря мо на земле, прислонившись к колесу тачанки, он, уставившись на ноги, зажимал ладонью рану, он не умирал еще, не уходила сквозь рану его могучая жизнь, и Панас Половец подошел с пистолетом в руке, приглядываясь к Оверку.