Ясно: новые стихи и письма счастья

Так я и вижу где-нибудь в джунглях шкуру того кота —

Там, где мелькает в бликах ажурных теплая смуглота.

Страсти-мордасти, Пристли и Кристи, ром, буйабес, кускус,

Грозди угрозы, кисти корысти, яд, пистолет, укус,

Труп генеральши, страсть сенегальши, выдумка, фальшь, игра —

Все что угодно, лишь бы подальше от твоего угла!

Или вернее — язвы коснуться, в тайную боль попасть,

В стоны сиротства, гордость паскудства, бренность, растленность, власть,

Где-нибудь рядом, прямо за шторой, за угол, корпус Б,—

Высветить бездну, рядом с которой ты еще так себе?

Что же мне выдумать? Как ввязаться в битву за падший дух?

Муза, сейчас мы убьем двух зайцев, двух крокодилов, двух

Хищных котов — д'ивуар и просто; полный стакан — с пустым,

Бездну юродства с духом господства запросто совместим.

Значит, представим южное небо, юное, как в раю,

Бухта — мечта капитана Немо, город на букву «ю» —

Чтоб в алфавите искали долго, тщась обнаружить нас.

Я — это все-таки слишком гордо. Ю — это в самый раз.

Лето, какого не помнят старцы. Золото. Синева.

Птицы, поющие сразу стансы — музыку и слова.

Лука, бамбука, запаха, звука нежные острия.

Фрукты в корзине, а в середине этой картины — я.

В душном шалмане с запахом дряни, в шуме его густом,

Вечно таская ад свой в кармане — кстати сказать, пустом,—

С вечной виною — той ли, иною,— и, наконец, еврей;

Так что, как видишь, рядом со мною ты еще царь зверей.

Видишь, что правда или неправда вас не спасают врозь?

Пара кадавров, абракадабра. Надо, чтоб все слилось.

Бездна бессильна, солнце напрасно греет пустыню вод.

Мало вам счастья — вам для контраста нужно меня.

Ну вот.

Десятая, маршеобразная

Родись я даже между Меккой и Мединой,

в античном Риме — или Греции, скорей,—

в преславной Фракии, тогда еще единой,

или в общине каннибалов-дикарей,

о, будь я даже персианин,

будь я даже марсианин,

пустыни пасынок иль тундры властелин,—

я был бы всюду христианин,

несомненный христианин,

или, церковно говоря, христианИн.

Я был бы выродок, последний из последних,

травимый братьями, а главное — жрецом.

Верховный жрец или иной какой посредник

мне представлялся бы садистом и лжецом.

Я сомневался бы в догматах,

сомневался бы в стигматах,

не трепетал бы под верховною рукой —

я был бы худшим из буддистов,

анимистов, вудуистов,

а каннибал я был бы просто никакой.

Изменчив в частностях, но в главном постоянен,

беглец из перечней, реестров и систем,

я был бы именно и только христиАнин,

Поскольку больше я не мог бы быть никем.

Не став ни бедным, ни богатым,

ни казначеем, ни солдатом,

не умея быть ни выше, ни равней,

я был бы выжат в эту нишу,

о которой вечно слышу,

что предательство гнездится только в ней.

И я бы выучился жить, как надо в нише,

под ником «выродок» и прозвищем «дебил».

Я научился бы сперва держаться тише,

но постепенно бы на это подзабил.

И хоть поверьте, хоть проверьте —

я б перестал бояться смерти,

поскольку досыта наелся остальным,

я б научился усмехаться,

я перестал бы задыхаться —

я был бы лучший, чем сейчас, христианин.

Но так как я воспитан здесь, а не в исламе

и приучился не держаться середин,

то в этом климате и даже в этом сраме

я не последний и покуда не один.

И мой Господь смешлив и странен,

и мой народ не оболванен,

хотя над ним и потрудился коновал.

И я не лучший христианин,

и даже худший христианин —

но это лучше, чем хороший каннибал.

Ронсаровское

Как ребенок мучит кошку,

Кошка — мышку,

Так вы мучили меня —

И внушили понемножку

Мне мыслишку,

Будто я вам не родня.

Пусть из высшей или низшей,

Вещей, нищей —

Но из касты я иной;

Ваши общие законы

Мне знакомы,

Но не властны надо мной.

Утешение изгоя:

Все другое —

От привычек до словец,

Ни родства, ни растворенья,

Ни старенья

И ни смерти наконец.

Только так во всякой травле —

Прав, не прав ли,—

Обретается покой:

Кроме как в сверхчеловеки,

У калеки

Нет дороги никакой.

Но гляжу: седеет волос,

Глохнет голос,

Ломит кости ввечеру,

Проступает милость к падшим,

Злоба к младшим —

Если так пойдет, умру.

Душит участь мировая,

Накрывая,

Как чужая простыня,

И теперь не знаю даже,

На хера же

Вы так мучили меня.

* * *

Без этого могу и без того.

Вползаю в круг неслышащих, незрячих.

Забыл слова, поскольку большинство

Не значит.

Раздерган звук, перезабыт язык,

Распутица и пересортица.

Мир стал полупрозрачен, он сквозит,

Он портится. К зиме он смотрится

Как вырубленный, хилый березняк,

Ползущий вдоль по всполью.

Я вижу: все не так, но что не так —

Не вспомню.

Чем жил — поумножали на нули,

Не внемля ни мольбе, ни мимикрии.

Ненужным объявили. Извели.

Прикрыли.

И вот, смотря — уже и не смотря —

На все, что столько раз предсказано,

Еще я усмехнусь обрывком рта,

Порадуюсь остатком разума,

Когда и вас, и ваши имена,

И ваши сплющенные рыла

Накроет тьма, которая меня

Давно уже накрыла.

* * *

Он клянется, что будет ходить со своим фонарем,

Даже если мы все перемрем,

Он останется лектором, лекарем, поводырем,

Без мяча и ворот вратарем,

Так и будет ходить с фонарем над моим пустырем,

Между знахарем и дикарем,

Новым цирком и бывшим царем,

На окраине мира, пропахшей сплошным ноябрем,

Перегаром и нашатырем,

Черноземом и нетопырем.

Вот уж где я не буду ходить со своим фонарем.

Фонари мы туда не берем.

Там уместнее будет ходить с кистенем, костылем,

Реагировать, как костолом.

Я не буду заглядывать в бельма раздувшихся харь,

Я не буду возделывать гарь и воспитывать тварь,

Причитать, припевать, пришепетывать, как пономарь.

Не для этого мне мой фонарь.

Я выучусь петь, плясать, колотить, кусать

И массе других вещей.

А скоро я буду так хорошо писать,

Что брошу писать вообще.

Турнирная таблица

Второй,

Особо себя не мучая,

Считает все это игрой

Случая.

Банальный случай, простой авось:

Он явно лучший, но не склалось.