Эдуард III

...жизнь достается

Нам случаем, а смерть гоньбой усердной:

Чуть начали мы жить, за смертным часом

Сж начался наш бег. Яперва мы - почки,

Потом - цветы и напоследок - семя;

Тогда мы отпадаем и за смертью

Идем вослед, как тень идет за телом.

 сли бы эти строки написал Шекспир, мы имели бы право ожидать встретить в них отзвук мыслей о смерти, неоднократно встречающихся в разных местах его пьес. Но этого в них нет. В 1-й сцене V акта мы читаем:

И к Богу приближаются цари,

Даруя жизнь и безопасность людям.

Мы напрасно ожидаем здесь услышать отклик слов Порции в ее знаменитой речи о милосердии. Очень характерное место встречается в 5-й сцене IV акта:

Внезапный мрак окутал небо, ветры

От страха залегли в свои пещеры,

Не шелохнутся листья, лес притих,

Не слышно птиц и ласково не шепчут

Привета берегам ручьи живые.

Это не шекспировский стиль, во всяком случае не стиль его ранних пьес. Здесь простота речи доходит почти до суровости, и эти лишенные всяких украшений стихи отличаются от стиля Шекспира, как день от ночи.

В I акте Артуа говорит об Изабелле, дочери Филиппа, короля Франции, матери Эдуарда III:

Плодом ее утробы цветоносной

Явилась ваша милость, для  вропы

Желанный вождь французского народа.

Это место напоминает следушие строки в "Ричарде III" (IV, 4):

В утробе дочери их схороню;

И в ней они, как феникс, возродятся

И явятся на свет вам в утешенье {Перевод А.Радловой.}.

Яходство бросается в глаза; но не менее велико и различие. В той же самой сцене Сорик говорит:

И львиную бы шкуру снял он кстати:

Как в поле с настоящим львом столкнется

Тот в клочья разорвет его за дерзость.

Эти стихи напоминают нам слова Фоконбриджа, сказанные герцогу Австрийскому в "Короле Иоанне" (III, 1):

Тебе ли Ричарда трофей пристал?

Ябрось шкуру льва, скорей надень телячью {Перевод Н. Рыковой.}!

Разница невелика, но во втором случае в подлиннике употреблено поэтическое lions hide - "львиный покров", в то время как в первом - чисто охотничий термин lions case. Это опять-таки характерно для той суровой простоты второго автора, на которую было обращено внимание раньше. Зато в эпизоде, приписываемом Шекспиру, совершенно другой и несравненно более богатый поэтический язык.

В части, приписываемой Шекспиру, рифмы постоянно попадаются между белых стихов, другой же автор, по-видимому, еще более привержен системе белых стихов, введенных Марло. Марло часто употребляет рифмы среди белых стихов; этот же автор еле тащится в своем утомленном монотонном движении, не пытаясь осветить свой путь хотя бы случайною рифмой. В то время как в нешекспировской части на каждую сотню стихов, круглым счетом, приходится четыре рифмованные строки, в эпизоде, принадлежащем Шекспиру, мы находим на каждые семь строк одну рифму - пятнадцать рифмованных строк на сотню, то есть число рифмованных стихов в эпизоде в четыре раза больше, чем в остальной драме. Приняв во внимание это крупное различие стихотворного стиля, а также изысканную простоту и умеренность языка второго автора, столь отличные от приверженности Шекспира к поэтическим украшениям, я полагаю, что мы имеем достаточное основание утверждать, что эпизод написан Шекспиром. Точно так же эпизод является единственной не исторической частью всей драмы. Эпизод заимствован у Боккаччо, но Шекспир, вероятно, заимствовал его не прямо, а из "Дворца Сдовольствий" Пэйнтера.

Черты сходства, связывающие труд Шекспира с его другими драмами, не более и не менее многочисленны, чем в других его драмах, но они в данном случае очень характерны. Кроме мест, находящихся в прямой связи с той или иной пьесой, здесь встречается много мест, не находящихся в такой связи, но тем не менее носящих явно шекспировский характер. Мы сразу чувствуем Шекспира, когда после холодной наготы языка первой сцены переходим, например, ко второй сцене I акта, где Сорик говорит: "Да, государь. Тиран ее красу, как майский цвет губительные ветры, развеял, иссушил и обездолил".

Эти стихи невольно напоминают о Шекспире тем контрастом, который они представляют с бедностью стиля других мест пьесы. Нижеследующее двустишие, имеющее характер каламбура, напоминает нам о многих подобных местах в "Бесплодных усилиях любви" и во "Яне в летнюю ночь":

For sin, though sin, would not be so esteemed:

But rather virtue sin, sin virtue deemed.

(И нет греха в деянии, когда

 го не совершить нам без позора.)

Но самый яркий пример погони за каламбуром мы встречаем во 2-ой сцене II акта. Эдуард говорит:

The quarrel, that I have, requires no arms,

But this of mine.

(В бою, к которому я рвусь,

Яебя своим рукам лишь поручаю.)

 стественно является мысль о Шекспире также в следующих случаях. Яловом "sun" (солнце) оканчиваются девять последовательных стихов (II, 1):

Сподоби ее ты лучше солнцу;

Якажи: она в три раза ярче солнца,

Яоперничает качествами с солнцем,

Родит благоухания, как солнце,

Ямягчает стужу зимнюю, как солнце,

Пестрит убранство летнее, как солнце,

Ямотрящих на нее слепит, как солнце,

И, так во всем ее равняя с солнцем,

Проси и щедрой быть подобно солнцу,

Которое к ничтожной травке так же

Благоволит, как и к пахучей розе.

В 1596 году в "Венецианском купце" (V, 1) встречается такая же игра со словом "ring" (кольцо) у Бассанио и Порции, как здесь со словом "sun". Эта погоня за созвучиями очень характерна для Шекспира первого периода его творчества. Характерно также для Шекспира возвращаться к мыслям, однажды выраженным им в какой-либо из его пьес, - но возвращаться в новой форме или с иным значением. Примеры такого возвращения к мыслям, затронутым в "Эдуарде III", мы находим в некоторых позднейших, уже доподлинно шекспировских пьесах, например, в (II, 1) графиня говорит:

За подделку

Печати вашей смертью вы казните;

Дерзнете ль долг и клятву преступить

Вы, царь земной, перед Царем Небесным?

Дерзнете ль на металле запрещенном

Подобие  го вы отчеканить?

В "Мере за меру" (II, 4) эта же мысль выражена так:

Одно и то же будет

Простить того, кто отнял у природы