Сборник стихов

А за то, что была так нема, и любила всех слов имена, и устала вдруг, как умерла, сами, сами воспойте меня.

ДРУГОЕ

Что сделалось? Зачем я не могу, уж целый год не знаю, не умею слагать стихи и только немоту тяжелую в моих губах имею?

Вы скажете - но вот уже строфа, четыре строчки в ней, она готова. Я не о том. Во мне уже стара привычка ставить слово после слова.

Порядок этот ведает рука. Я не о том. Как это прежде было? Когда происходило - не строкадругое что-то. Только что? - Забыла. Да, то, другое, разве знало страх, когда шалило голосом так смело, само, как смех, смеялось на устах и плакало, как плач, если хотело?

ВСТУПЛЕНИЕ В ПРОСТУДУ

Прост путь к свободе, к ясности ума достаточно, чтобы озябли ноги. Осенние прогулки вдоль дороги располагают к этому весьма.

Грипп в октябре-всевидящ, как господь. Как ангелы на крыльях стрекозиных, слетают насморки с небес предзимних и нашу околдовывают плоть.

Вот ты проходишь меж дерев и стен, сам для себя неведомый и странный, пока еще банальности туманной костей твоих не обличил рентген.

Еще ты скучен, и здоров, и груб, но вот тебе с улыбкой добродушной простуда шлет свой поцелуй воздушный, и медленно он достигает губ.

Отныне болен ты. Ты не должник ни дружб твоих, ни праздничных процессий. Благоговейно подтверждает Цельсий твой сан особый средь людей иных.

Ты слышишь, как щекочет, как течет лад мышкой ртуть, она замрет - и тотчас овределит серебряная точность, какой тебе оказывать почет.

И аспирина тягостный глоток дарит тебе непринужденность духа, благие преимущества недуга и смелости недобрый холодок.

ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ

О, как люблю я пребыванье рук в блаженстве той свободы пустяковой, когда былой уже закончен труд и - лень и сладко труд затеять новый. Как труд былой томил меня своим небыстрым ходом! Но - за проволочку теперь сполна я расквиталась с ним, пощечиной в него влепивши точку. Меня прощает долгожданный сон. Целует в лоб младенческая легкость. Свободен - легкомысленный висок. Свободен - спящий на подушке локоть. Смотри, природа, - розов и мордаст, так кротко спит твой бешеный сангвиник, всем утомленьем вклеившись в матрац, как зуб в десну, как дерево в суглинок. О, спать да спать, терпеть счастливый гнет неведенья рассудком безрассудным. Но день воскресный уж баклуши бьет то детским плачем, то звонком посудным. Напялив одичавший неуют чужой плечам, остывшей за ночь кофты, хозяйки, чтоб хозяйничать, встают, и пробуждает ноздри запах кофе. Пора вставать! Бесстрастен и суров, холодный душ уже развесил розги. Я прыгаю с постели, как в сугроб из бани, из субтропиков - в морозы. Под гильотину ледяной струи с плеч голова покорно полетела. О умывальник, как люты твои чудовища - вода и полотенце. Прекрасен день декабрьской теплоты, когда туманы воздух утолщают и зрелых капель чистые плоды бесплодье зимних веток утешают. Ну что ж, земля, сегодня-отдых мой, ликую я - твой добрый обыватель, вдыхатель твоей влажности густой, твоих сосулек теплых обрыватель. Дай созерцать твой белый свет и в нем не обнаружить малого пробела, который я, в усердии моем, восполнить бы желала и умела. Играя в смех, в иные времена, нога дедок любовно расколола. Могуществом кофейного зерна язык так пьян, так жаждет разговора. И, словно дым, затмивший недра труб, глубоко в горле возникает голос. Ко мне крадется ненасытный труд, терпящий новый и веселый голод. Ждет насыщенья звуком немота, зияя пустотою, как скворешник, весну корящий, - разве не могла его наполнить толчеей сердечек? Прощай, соблазн воскресный! Меж дерев мне не бродить. Но что все это значит? Бумаги белый и отверстый зев ко мне взывает и участья алчет. Иду - поить губами клюв птенца, наскучившего и опять родного. В ладонь склоняясь тяжестью лица, я из безмолвья вызволяю слово. В неловкой позе у стола присев, располагаю голову и плечи, чтоб обижал и ранил их процесс, к устам влекущий восхожденье речи. Я - мускул, нужный для ее затей. Речь так спешит в молчанье не погибнуть, свершить звукорожденье и затем забыть меня навеки и покинуть. Я для нее - лишь дудка, чтоб дудеть. Пускай дудит и веселит окрестность. А мне опять - заснуть, как умереть, и пробудиться утром, как воскреснуть.

СУМЕРКИ

Есть в сумерках блаженная свобода от явных чисел века, года, дня. Когда?-Неважно. Вот открытость входа в глубокий парк, в далекий мельк огня.

Ни в сырости, насытившей соцветья, ни в деревах, исполненных любви, нет доказательств этого столетья,бери себе другое - и живи.

Ошибкой зренья, заблужденьем духа возвращена в аллеи старины, бреду по ним. И встречная старуха, словно признав, глядит со стороны. Средь бела дня пустынно это место. Но в сумерках мои глаза вольны увидеть дом, где счастливо семейство, где невпопад и пылко влюблены,

где вечно ждут гостей на именины шуметь, краснеть и руки целовать, где и меня к себе рукой манили, где никогда мне гостем не бывать.

Но коль дано их голосам беспечным стать тишиною неба и воды, чьи пальчики по клавишам лепечут? Чьи кружева вступают в круг беды?

Как мне досталась милость их привета, тот медленный, затеянный людьми, старинный вальс, старинная примета чужой печали и чужой любви?

Еще возможно для ума и слуха вести игру, где действуют река, пустое поле, дерево, старуха, деревня в три незрячих огонька.

Души моей невнятная улыбка блуждает там, в беспамятстве, вдали, в той родине, чья странная ошибка даст мне чужбину речи и земли.

Но темнотой испуганный рассудок трезвеет, рыщет, снова хочет знать живых вещей отчетливый рисунок, мой век, мой час, мой стол, мою кровать.

Еще плутая в омуте росистом, я слышу, как на диком языке мне шлет свое проклятие транзистор, зажатый в непреклонном кулаке.

В ОПУСТЕВШЕМ ДОМЕ ОТДЫХА

Впасть в обморок беспамятства, как плод, уснувший тихо средь ветвей и грядок, не сознавать свою живую плоть, ее чужой и грубый беспорядок.

Вот яблоко, возникшее вчера. В нем - мышцы влаги, красота пигмента, то тех, то этих действий толчея. Но яблоку так безразлично это.

А тут, словно с оравою детей, не совладаешь со своим же телом, не предусмотришь всех его затей, не расплетешь его переплетений.