Собрание сочинений в трех томах. Том 3

Наша поэзия накопила достаточно материала и в жанре поэмы, и в лирике, что дает возможность поразмышлять о ее развитии, но, к сожалению, размышлений-то в нашей критике и не хватает. Возьмем, к примеру, историческую тему в нашей поэзии. Она бы дала критику возможность обнаружить тенденции самые современные и злободневные, из которых одна лежит прямо на поверхности, — это «приспособить» историю в суетных целях нашего «сегодня». Тут возникает много проблем, например — что поэт имеет право приспособить, а что не имеет? История не сказка, которую можно рассказывать в десяти вариантах, в зависимости от характера и пристрастий сказителя.

Другое дело, когда последствия какого-нибудь исторического события или факта становятся ясны значительно позднее. Бывает, время по-новому высвечивает их, — то, что было заставлено мелкими суетными событиями, обнажается более отчетливо. Но и здесь не может быть произвола в толкованиях, тем более в модернизации самих событий и фактов.

Одним словом, у нашей критики работы непочатый край. На мой взгляд, до многого она не доходит потому, что явления литературы не рассматривает в ее явных и подспудных связях. Стоит только тронуть эти связи, как один узел приведет к другому, а другой — к третьему. Мне кажется, что для легкости анализа связи явлений обрываются даже нарочито, вещи рассматриваются изолированно друг от друга, а это дает возможность прибегать к оптическим фокусам, когда малое может быть представлено большим, большое — малым. Подобная изолированность особенно заметна на рецензиях. Читая их, обращаешь внимание на то, как много у нас поэтов-философов, что ни поэт, то философ. Чувство общего процесса в поэзии избавило бы нашу критику от излишней, по существу, предательской щедрости. Критике нужен такой авторитет, чтобы поэт мог сказать: «От тебя и хула — похвала».

О МОЛОДЫХ

Мне приходилось принимать участие во многих совещаниях молодых писателей, лично знакомиться с их участниками, особенно с молодыми поэтами, и всякий раз мной овладевало доброе чувство: у нас растет смена, обладающая хорошим душевным здоровьем и довольно высоким профессиональным уровнем. На летнем Кемеровском совещании, где мне и Леониду Решетникову довелось руководить семинаром, это чувство еще больше окрепло. При этом очень важно именно личное знакомство. Объективную ценность стихов можно оценить и заочно, но ведь за удачей и неудачей стоит человек, стоит характер поэта, а характер в творческой работе — вещь не последняя. Тут вопрос доверия. В одном случае подозрительно отнесешься к стихам, в которых и ошибок-то нет, в другом случае за ошибками увидишь неиспользованные резервы молодого поэта. Конечно, Вячеславу Богданову было приятно, когда мы хвалили такие его стихи из первой книги «Звон колосьев», как «Вера в мечту», «Возвращение», «Пушкинская сказка», «Васильевские вечера», особенно последнее, где говорится о том, как из родной деревни уходит в город молодежь.

Поэт, написавший такие стихи, обязан понимать, что написал их честно и хорошо. Пусть он при этом делает вид, что похвала его не касается. Собственно, так и должно быть. Хорошие, законченные стихи действительно поэту уже не принадлежат. Занозой в сердце всегда остаются плохие. В одном стихотворении Богданова мужики говорят: «Красота! Аж поглядеть отрадно!» Пришлось заметить, что слово «отрадно» не мужицкое слово. Молодой поэт вспыхнул, подумал и согласился. Хорошая черта: не спорить с очевидностью.

Отрадно — тут это слово уместней, — что у Вячеслава Богданова есть характер. Он в стихах и в жизни энергичен, горяч и нетерпелив, а поэтому бывает до несправедливости беспощаден к товарищам. Разбирая стихи Николая Черкасова, он явно его перекритиковал, хотя в стихах алтайского поэта звучала та же близкая ему тема:

Ушла соседка из деревни,

Мелькнул платочек на бугре.

Смежил ее домишко древний

Глаза на выцветшей заре.

. . . . . . . . . . . . .

А на заре гармонь играла,

У клуба стыли голоса.

И потихоньку догорала

Зари вечерней полоса.

Я сознательно остановился на схожести тем, хотя мотивировка ухода из деревни у Черкасова другая. В данном случае женщина «ушла от памяти о муже». Нет ничего удивительного, когда пути двух молодых поэтов на чем-то пересеклись. Удивительно другое. Оба они в прошлом ребята деревенские, но оба уже давно работают в городах, В. Богданов закончил ФЗО, поступил на завод в Челябинске. Долго работал слесарем седьмого разряда. Биография Н. Черкасова очень схожа: после семилетки уехал в город, работал столяром, прессовщиком, молотобойцем, слесарем… И вот оба, давно городские, пишут более всего о деревне. Даже названия их первых книг деревенские: у В. Богданова—«Звон колосьев», у Н. Черкасова — «Отава».

Чем объяснить такое пристрастие?

Только памятью детства? Частично можно. Память детства остается на всю жизнь. Но ведь и в мартеновском цехе для В. Богданова есть своя романтика. Значит, секрет в чем-то большем, я бы сказал, в социальном. Для поэта, наделенного социальной чуткостью, деревенская тема сегодня одна из главных. Поэт не может не почувствовать нарушенного равновесия между городом и деревней. Несколько лет назад это ощущалось более остро. Теперь уже приняты экономические меры, но проблема долго не будет снята, поскольку мы ставим перед собой историческую задачу стереть и культурно-бытовые грани между городом и деревней. Вот почему два молодых поэта близко к сердцу приняли деревенскую тему. Здесь проявилось то благородное чувство душевной ответственности перед землей, перед людьми, без которого поэзия перестанет существовать. Именно таким чувством продиктованы стихи Н. Черкасова «Когда-нибудь вернусь в деревню…», «Дед» и другие. У него свой характер. В отличие от В. Богданова он более сдержан, более в самом себе, иногда ему не хватает порыва, а между тем излишняя строгость к своему чувству в поэзии так же вредна, как и беспредметная эмоция.

По первой книге поэта было бы трудно судить о его дальнейшей поэтической судьбе. Только вторая и последующие книги поэта способны доказать, что он не ошибся в своем призвании. В отношении В. Богданова и Н. Черкасова обнадеживает то, что они привезли в Кемерово, пока еще в рукописях, свои вторые книги. По общему мнению участников семинара, в. них есть движение вперед. Но в то же время перед этими поэтами стоят очень серьезные задачи. Для того чтобы творческий рост шел быстро, им нужно вобрать в себя те знания, которых они, работая на заводе, не успели приобрести.

В отличие от них Вильяму Озолину в этом смысле повезло больше. Он уже успел закончить Литературный институт, поездить по стране, побывать с рыбаками на морях. С печатанием своих стихов Озолин не спешил. На семинар он привез верстку своей первой книги, в которой много энергии, мужественности и в то же время человечности. Стих у него мускулистый, под стать его огрубевшим рукам. Слушаешь — и чувствуешь: это он видел, это он знает, это он пережил. А главное, романтика моря у него не сама по себе, не для красивого словца, а для жизни человеческой, для ее насущных потребностей: есть, пить, любить, мечтать, радоваться и мучиться. Даже тогда, когда он пишет совсем не о море, а о голосах и шорохах, все равно за этим стоит море:

Ночные шорохи тихи,

Уснут за хриплыми часами,

и со стола уйдут стихи

бродить со мной за голосами!

И мы навстречу всем ветрам

отправимся

и будем слушать —

и утверждать, что по утрам

прекрасно пение лягушек!

Да, за этими строчками стоит море. Почему это узнается? Да только по двум черточкам. У него часы хриплые, как голоса простуженных рыбаков. Только повидавший море может сказать: «навстречу всем ветрам». Не просто «навстречу ветрам», а именно «всем ветрам».