Сочинения

Во всяком случае главное это то, что сердце твое «не сдает», а нервы у тебя такие, как у всех нас, это дань эпохи, и надо всем напрягаться, чтобы «держаться». Вот и мы тоже «держимся», стараясь не считаться с газетными сведениями, которые часто не очень «утешительные»…От Адиньки имели письма, как будто, бодрые, но, по существу, не легко ей…

На днях был у нее, отпраздновал день «bar mitzwa» Netic’a, в котором принял горячее участие весь их киббуц. Он замечательный мальчик, и его все обожают. (Это религиозное совершеннолетие — которое потом перенято христианством.)

Вадимушка, родной мой, я тоже высчитал 50-летие нашей дружбы и взаимной преданности. Бог ты мой, как летит время! Я помню, как в первый раз увидел тебя на каком-то собрании и… сразу полюбил. Вот и наша золотая свадьба пришла, а насчет «платиновой»… сомневаюсь! Очень хочется повидать тебя и Олечку, но не знаю, сможете ли Вы приехать.

Стихов не пишу. Очень хочется, да как-то «не можется», и на белом листе бумаги не слова, а какие-то каракули!

Занят был последнее время разбором фотографий и документов с<оциал>-р<еволюционер>ов — все послал Роману Гулю, который собирается написать историю с<оциал>-р<еволюционер>ов [524]. Рад, что сделал это, иначе это у нас залежалось бы и пропало. Но «чистка» эта расстроила нас. Будьте оба здоровы и бодры, дорогие мои, целую Вас за нас обоих.

В<аш> Сема.

Paris, le 18/ХII <19>75

Дорогой мой Вадимушка,

Я стал непростительно ленив, сам не понимаю почему. Целый месяц уже держу твое письмо в кармане, вынимаю, перечитываю, сейчас же хочу ответить, но столько хочется тебе сказать, что не знаю, с чего начать… Не сердись, дорогой мой, родной мой братик, и верь, что так же сильна во мне наша 50-летняя дружба, что так же, к<а>к и раньше, я чувствую, что ты мой единственный настоящий друг и товарищ и что тяжело мне то, что я сейчас не с тобой… Твоя болезнь меня огорчила, я не могу вообразить тебя задыхающимся, но сейчас счастье знать, что тебе стало лучше, и надеюсь, что ты скоро совсем поправишься и напишешь мне более оптимистическое письмо.

Что тебе сказать о нас? Я, как будто, здоров, хотя Фло все время щупает мой пульс, а сама она страдает от ревматизма и от болей в ногах. Часто имеем письма от Адиньки — у них, слава Богу, все благополучно, девочки учатся и работают, а светик-Нетик — просто изумительный мальчик, окружает Адиньку любовью и заботами. Бог даст, если все будет благополучно, мы поедем к ним осенью. Последние дни я много занимался моими воспоминаниями и написал всю историю «Exodus 47», Адинькиного участия в ней и отчасти и моего собственного (немного со стороны!). Получилось нечто вроде исторического документа — кого-нибудь в будущем это заинтересует — когда будешь в Париже, прочту тебе. Не хотелось бы, чтобы это пропало может быть, пошлю Роману Гулю для его revue [525] или в журнал «Рассвет».

25/XII <19>75

Дорогой мой, желаю тебе и дорогой Олечке здоровья и радости, а всему миру спокойства и благополучия. Уходящий в прошлое 75-ый год был не очень весел для человечества, надо надеяться, что 76-ой будет удачнее… Сердечно обнимаю и Целую тебя и всех твоих дорогих. Твой Сема <рукой сестры> и Флора.

Paris, le 16/VI <19>76

Дорогая Оля,

Только что узнал эту страшную весть: ушел мой бесконечно близкий дорогой друг и брат Вадим, и мне невозможно поверить, что я его больше не увижу… [526] Мы только теперь вернулись из Израиля, и Т<атьяна> А<лексеевна> долго скрывала от нас. Вижу и чувствую твое горе и прошу у Бога, чтобы Он дал тебе силы и мужества. Ты сама понимаешь, как мне трудно об этом писать, мы все время говорим и вспоминаем о нем. Наша дружба длилась больше полувека и с ней были связаны самые светлые юные годы. А сейчас гнетущая пустота… Мы только что разговаривали с Наташей [527] по teleph<one’y> и знаем, что ты собираешь его стихи и хочешь выпустить книгу [528]. Это будет ему самый лучший памятник, я был бы счастлив, если бы мы тебе чем-нибудь помочь <sic>. От всего сердца целую тебя, дорогая. Твой Сема.

<Рукой Флоры> Дорогая Оля, всей душой разделяю твое горе, трудно выразить простыми словами всю горечь этой потери, но я думаю, что сама понимаешь…

Целую тебя и обнимаю всем сердцем.

Флора.

ВОСПОМИНАНИЯ О СЕМЕНЕ ЛУЦКОМ

Ада Бэнишу-Луцкая. Мой отец — Семен Луцкий [529]

Я не собираюсь писать биографический очерк, тем более не буду комментировать стихи моего отца. Нет, я хочу сделать совсем другое, то, чего никто на свете сделать не может: показать его «живым», таким, каким его помню. Я не пытаюсь быть аккуратной, логичной, привязанной к хронологии. Попробую просто быть прямой и правдивой, каким был он сам.

Итак, я начала с его прямоты. Может быть, это было самое главное в нем — никогда не лицемерить, ничего ни приукрашивать, молчать, когда нечего сказать.

Я сейчас вдруг увидела его чистые, светлые глаза, когда он смотрел в даль (или в глубину: может быть, в самого себя), сидя с гостями, которые вели не Бог весть какие интересные разговоры. Отец не делал вид, что он якобы участвует в общей беседе. Он откровенно куда-то «уплывал», и лицо его становилось наивным, как у ребенка. Это не означало, что он высокомерно отворачивался от присутствующих. Скорее казалось, что он становился рассеянным или глуховатым.

Вот короткое воспоминание. «Тачи-бричи ложка с вилкой…», — так он пел мне в шутку, когда я была маленькой. В эти минуты у него было детское выражение лица, и я слушала с восторгом эту нелепую ребяческую песенку.

Звонок или, скорее, стук в дверь и — становилось так светло на сердце! Вот отец уже в коридоре, и я бегу к нему. У бабушки готов бутерброд, чтобы ее усталый и голодный сын мог сейчас же подкрепиться в ожидании ужина. Я лезу к нему на колени и с восхищением наблюдаю за тем, как куски бутерброда превращаются в выпуклости щек, когда отец жует, и даже запах бутерброда меня радует, и я мысленно ем его с ним. Я прижимаюсь к нему. Он сидит в кресле, а над ним репродукция Боттичелли, и я наслаждаюсь и присутствием отца, и картиной.

А вот — я перескакиваю уже в мой подростковый возраст — мы на прогулке. Я прочла у Виктора Гюго о «плоде поцелуев» и в первый раз решаюсь спросить… как рождаются дети? И отец начинает рассказывать о том, как растут цветы. Он делает это деликатно и поэтично, чтобы меня не шокировать (я была очень простодушным ребенком).

Следующая ассоциация — это любовь. Любовь всех видов и во всех проявлениях — к семье, друзьям, женщине, искусству, природе, Богу… Любящие глаза отца. Его почти женская нежность. Помню, он говорил мне (в полуироническом тоне), что, вероятно, был в «прошлой жизни» девушкой, умершей из-за несчастной любви!..

Мне трудно представить более высокую, чистую, поэтичную, самоотверженную любовь, чем любовь отца к маме. И то горе, которое он пережил, когда она умерла после тяжелой и продолжительной болезни. Он отдавал все свои силы, ухаживая за ней. И не только физические. Сколько мужества и силы понадобилось ему, чтобы помочь маме в ее страшных мучениях, сколько душевной стойкости в нем оказалось… После маминой смерти он писал, обращаясь к ней в стихах: