Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта).

Он отпихнул меня, точь-в-точь как это делает человек, которому мешают спать.

Когда я шел из погреба, впереди меня стали перебегать с места на место какие-то гиганты: это были тени от подсолнухов.

Я проводил гостей и не захотел в хату. Светало. Кто- то звал меня вдаль, за горизонт, к своему ручью, к журчанию своего слова.

Я зашел на огород.

Подсолнухи с прилежностью и внимательностью учеников ждали появления солнца.

Ночная керосиновая лампа была теперь для них как сказка.

Районный лектор дочитывал лекцию в тесной читаленке. Людей было полно, все они не столько слушали, сколько следили за лектором: как он ищет цитаты, как вывертывает лампу, чтобы усилить свет.

Когда было сказано: «На этом я закончу», — посыпались вопросы.

Конюх Гриша Изнаиров, человек, который может чинить примуса и рыть колодцы, поднял руку и спросил:

— Остынет ли Солнце и какие принимаются меры?

Инвалид дядя Саша Горохов с порога озадачил другим вопросом:

— Дадут ли зарплату к Первому маю?

С подоконника прилетел вопрос от солдата-отпускника с голубыми авиапогонами:

— Скажите, какое расстояние до ближайшей звезды?

— Каких лет можно выходить замуж? — спрашивает ломающимся баском подросток.

Лектор нашелся и стал отвечать. Оживленно заговорили в зале.

Очень довольны были колхозники.

Тяжело болел отец Дементей после того, как в погреб упал. И знахарки его местные пользовали, и гомеопат приезжал по вызову, а все не шло на поправку. Вылечила батю старая Ефимовна, земский врач. Когда Дементей совсем окреп и стал ходить, он нанес визит Ефимовне, которая за многолетнее сидение в деревне привыкла к водочке.

Отец Дементей вынул сотенную бумажку и послал за вином.

Под водочку хорошо шли грибки, капустка. Хмелели служитель культа и воин из армии Гиппократа. Старая Ефимовна осмелилась спросить:

— А вы верите в бога?

Дементей опрокинул стопку и отечески добросердечно сказал своей приятельнице:

— Ефимовна! Давай о работе говорить не будем!

Бабы сложились по окончании сева, купили беленького и на зеленом лужке стали праздновать. Стаканы стояли на траве, закуска — гора нарезанных огурцов — в центре круга. Со второго захода хмель стукнул в голову, незаметно запели. Песня сдруживала сейчас подгулявших женщин не меньше, чем труд на поле. Когда надо было брать высокие ноты, кто-нибудь говорил:

— Ну, бабоньки, возьмем.

Высокие подголоски, как молнии, прошивали хрипоту голосов. Запели «Уж ты, сад, ты, мой сад…», любимую песню Подмосковья.

Тут самая веселая песенница смолкла и повернула голову вон из круга.

— Чего не поешь? — спросил я.

— Сад мой посох, — медленно-медленно ответила она, — поливать некому!

Подоспела гармонь, Аннушка овладела собой и начала так дробить, что и все другие, помахивая сдернутыми с голов платками, пошли в пляс.

С тех пор, где бы ни увидел Аннушку, всегда спрошу:

— Как сад?

И тут в глазах возникает борьба — вдовья печаль спорит с веселой натурой и жаждой жить.

Две сельские учительницы, обе Полины, обе молодые, красивые. В селе их называют, как самолеты, ПО-2.

Одна играет на гитаре, поет красивым, бархатным голосом.

Другая, замужняя, все рассказывает о приметных мужчинах района. Вспомнится и молодой прокурор, который проводил ее из клуба и сказал:

— Вы созданы для иной жизни.

И заезжий журналист из областного центра, уверявший:

— О вас надо стихи писать!

И врач-хирург, катавший Полину на дрожках по проселочной:

— Вам бы у меня в операционной ассистенткой быть.

Сколько молодых интересных мужчин встретилось Полине после замужества, и каждый при встрече бередил ее душу и уезжал. И оставалась она со своим мужем, сельским механиком. В жизни у нее отрада — вволю наговориться и намечтаться с другой Полиной.

Сойдутся, незамужняя запоет, а замужняя смотрит вдаль: нет ли нового человека на горизонте? Нет!

Все люди в поле, и так тихо, что слышно, как шмели и пчелы проворно и старательно перебирают пестики цветов на кустах ирги.

За все брался Харитон: счетоводом колхоза был, бригадиром был, председателем колхоза на собрании проходил единогласно. На эту должность люди ставили его не без желания проверить: действительно ли «кто был ничем, тот станет всем»?

Харитон справился и председателем.

Будь бы он хоть чуточку почестолюбивее, подниматься бы ему по лестнице общественной славы.

Но в том-то и дело, что простодушный Харитон зримо тосковал на всех этих постах по своему кровному делу. Его манило к себе пастушество. Сей год опять не вытерпел Харитон и нанялся пасти.

Сегодня в шесть утра, идя по рыбу, увидел я Харитона в полном пастушьем величии: на нем молескиновое полупальто, на ногах резиновые сапоги, на голове серая кепчонка, на плечах предлинный кнут, в руках пионерский горн.

Ну и вытрубливал предводитель коров в сияющий, начищенный до блеска инструмент!

Шли коровы, шли овцы, шли козы.

Какая отставала, Харитон применял кнут. И надо же было рассчитать так, чтобы волосяная хлопушка с треском разрывалась у самого козьего хвостика, не задев ни одной шерстинки!

Стадо двигалось по деревне быстро. Животных, видимо, подгонял изрядный морозец-утренник, выбеливший зеленые лужайки.

Но и в теплые дни у Харитона не задремлешь!

Гон у Харитона быстрый. Издалека видна его не в меру высокая фигура.

Хлопнет, потрубит в горн — и дальше.

«Ишь как сажняет!» — говорят о нем хозяйки, выгнавшие скотину.

Сажени в шагу Харитона не будет, но эта гипербола наполовину близка к истине!

Вода только-только начинает светлеть, а рыбакам не терпится, удят. Я уже поймал в устье Истермы, где она заходит в Протву, двух голавликов. Стою на большой льдине, с нее непрерывно падают капли на берег, и кажется, что льдина стала живыми часами, меряющими время.

Передо мной возникает мужчина лет пятидесяти, с крупными морщинами, веселый по виду. Протягивает руку, отрекомендовывается:

— Илья Васильевич Шаварин!

Что-то в нем есть такое задержавшееся от прошлого — и угодническое, и лакейское, и вместе с тем он симпатичен какой-то душевной деликатностью, общительностью.

— Я, — продолжает он, — можно сказать, главный по рыбе-то на этой реке, бывалый протвяк.

— Что ловите? — спрашиваю.

— Все ловим, — отвечает Шаварин, деловито затягиваясь табачком-самосадом, и как-то чувствуешь, что сейчас польется речь русская, в которой на все лады будет воспета рыба. Шаварин далеко отбрасывает спичку, поспешно пыхает трубкой.

Он присаживается на береговой корч, принесенный с верховьев Протвы-реки, и начинает свои рассказы:

— Налима ловим на выползка или на тухлую кишочку. Вода еще с туманцем, а уже подуста, пожалуйста, не успеешь с крючка снимать. Чуть потеплей, вода высветлится, красноглазка пошла, по двести, по двести пятьдесят грамм. Опять голавль идет против церкви на Русиновой горе. Насад — стрекоза и жук. Но я голавля не ловлю, его надо на дразнилку. Шереспер на омуте, у водослива. Но этого надо уметь взять. Рыба донная, с премудростями, и кормится-то не как все. Выскочит из ямы наверх, срубит хвостом десяточек мальков и вниз, извольте — сестра милосердия, по дну раненых подбирает. Окунь у нас редок, щука водится, но этого сору везде много. Ее и на жерлицу, и ружьем бьют, и лучат. Но я, правду скажу, не лучу и на подсвет не ловлю. Сонную бить — ума мало надо. А ты ее на крючок возьми, ты ее умом поймай! Сонного-то и человека можно убить. Нет, любезное дело выползок — это главный соблазнитель всех рыб.

Не поленитесь вытаскивать, идите на Золотую гриву, там пескарь в преизбытке. Все дно сверкает, как в мастерской зеркал. Это он червя ищет. Малявкой не побрезгуете, на Тишкин брод ступайте, там эта малявка кишевьем кишит. Ее, извините, можно штанами ловить!