Разные лица войны (повести, стихи, дневники)

Наверно, он подумал, как я пройду эти пятнадцать километров, не стану ли им обузой, и спросил, сколько мне лет.

Я сказал, что сорок пять. Тогда он сказал, что в сентябре с ними в операцию ходил один капитан из газеты, совсем молодой.

Это замечание следовало понимать так, что могли бы найти и помоложе меня.

Я ответил, что капитан был из другой газеты, а от нашей газеты я здесь один, и это снова удовлетворило его.

– Оружием владеете? – спросил он.

Я сказал, что стрелять, если надо, умею.

– А как с гранатами?

Рындин перед отправкой вручил мне две гранаты-»лимонки».

Я признался, что правила обращения с гранатой знаю только теоретически.

– Теоретически – это мало! – без насмешки сказал Иноземцев и потряс за плечо прикорнувшего на полу старшину разведчиков, белокурого парня, сонно дышавшего розовыми, детскими губами. – Чехонин! Возьмите у товарища интенданта второго ранга две гранаты.

Я усмехнулся и подумал об Иноземцеве: «Да, этот все знает: и то, что я беспартийный, и поэтому, значит, не батальонный комиссар, а именно интендант второго ранга, и то, что я рад развязаться с моими гранатами, и, стало быть, излишне спрашивать на это мое согласие».

Чехонин, не вставая с пола, взял у меня из рук в руки гранаты и на бечевках подвязал их к поясу рядком с четырьмя, уже висевшими там. Пересев на полу поудобней, он прислонился головой к моей коленке и сразу же снова заснул. Шапка свалилась с его головы, и я невольно залюбовался его золотыми есенинскими кудрями. Этот синеокий парень вообще был чем-то похож на Есенина, не такого, каким он был под самый конец, а такого, каким я еще застал его, когда в двадцатом году в первый раз приехал в Москву.

До сих пор я как-то не думал на войне о своем возрасте, а сейчас вдруг подумал. Этому прислонившемуся к моим коленям парню было самое большее двадцать два, а когда он спал, то казался еще моложе. Женись я раньше и иначе, у меня уже был бы такой сын. В общем, я уже немолод и, несмотря на внешность, не внушающую доверия капитан-лейтенанту Иноземцеву, у меня завидное для моих лет здоровье старого, жилистого петуха. Поэтому я и не вспоминаю обычно о своем возрасте.

– Сколько вам – тридцать три? – спросил я Иноземцева.

Он кивнул.

– И двое детей, да? – Я иногда люблю спрашивать вот так, утвердительно, и часто угадываю.

– Двое, – сказал он и огрызнулся: – Вам что, всю анкету заполнить или только семейное положение?

– Я же вам заполнял?

– Положим, так, – сказал он и поднялся. – Схожу посмотрю на погоду. Чехонин, пропустите!

Перешагивая через спящих, он дошел до трапа и исчез, а поднявшийся, чтобы пропустить его, Чехонин, попросив у меня разрешения, сел рядом со мной на его место.

– Вы, товарищ майор, товарищу капитан-лейтенанту больше про его детей не говорите, – сказал мне Чехонин.

– А что с ними, погибли? – спросил я, с досадой на себя подумав, что без всякой нужды, просто так, взял и ковырнул в чужой ране.

– Нет, в Сибири они. Пока он в госпитале лежал, его жена их к своей матери отправила. А сама с ним осталась: санитаркой в госпиталь пошла. А теперь он гонит ее к детям, а она не едет, хочет здесь, при нем, быть. Каждый раз, как с операции приходим, капитан-лейтенант на пирсе ждет. Она к нему. А он ей: «Что, еще не уехала?..» – и мимо... Не может ей простить, что она к детям не едет. Характер на характер. Придем с операции – сами увидите.

– Красивая?

– Не знаю, не заглядывался, – строго ответил Чехонин.

Через час Рындин вызвал меня наверх. Взошла луна, и качка заметно уменьшилась.

– Кто ее звал, какого хрена она явилась? – увидев меня, мотнул Рындин головой в сторону луны: за шуткой чувствовалась тревога – светлая ночь не благоприятствовала операции.

Было так светло, что я хорошо видел лица обоих – и Рындина и Иноземцева. Рындина, наверно, за это время окончательно выворотило наизнанку. Его толстое лицо стало таким белым, что густые сросшиеся брови казались нарисованными. Иноземцев хмуро сосал трубку, зажав ее ладонью, чтобы не попадали брызги.

Кажется, перед моим приходом они объяснялись.

– Вот чудак, – кивнув на него, сказал Рындин. – Настаивал, чтобы, пока он операцию проводит, я на «охотнике» в море болтался, прикрывал его. И что я тебе за прикрытие? – повернулся он к Иноземцеву. – Пушка на «охотнике» все равно одна, второй у меня в кармане нет!

Иноземцев упорно молчал, явно не одобряя, что Рындин впутывает в их разговор третьего лишнего.

Но Рындин гнул свое:

– В самом деле, совесть у тебя есть предлагать мне, чтобы ты воевал, а я при сем присутствовал?

– Я изложил вам свое мнение, – не принимая товарищеского тона, сказал Иноземцев. – Ваше дело приказывать!

– А что еще приказывать? Как я сказал, так и будет! – отрубил Рындин.

– Скоро подходим. Разрешите идти готовить людей? – сухо спросил Иноземцев.

– Идите.

Мы остались вдвоем с Рындиным, и он вдруг разоткровенничался:

– Видали, что за человек? Хоть бы сообразил, что я в свою последнюю операцию иду, настроения бы не портил!

Рындин даже сплюнул за борт от обиды и, кажется, хотел остановиться, но не смог.

– Себя считает природным разведчиком, а если я воюю без постной рожи, со смехом и с песней во весь голос, значит, я уже не разведчик, просто мне везет, что цел! А операций, между прочим, мы с ним провели как не так – по двенадцати. Сегодня и у него и у меня чертова дюжина!

Я уже привык к его похвальбам, но сейчас у меня защемило сердце, и я, чтоб рассеять это чувство, сказал, что назло приметам считаю число «тринадцать» как раз счастливым.

– А я об этом даже и не думаю, – рассмеялся Рындин. – Счастливое число – вообще дурость. Счастливый человек – другое дело... Вот вы, например, счастливый человек. Сегодня здесь, на Ледовитом, а всего три недели назад были на Черном, в Одессе!

Я ответил, что видеть эвакуацию Одессы было вовсе не такое уж счастье.

– Но ведь эвакуация-то прошла на ять! По крайней мере, судя по вашей статейке. Или наврали?

Я сказал ему, чтоб он был полегче на поворотах. Он замолчал, а у меня перед глазами снова прошло то, о чем я не писал в своей, как он выразился, статейке, – все равно бы вырезали.

...Пять утра, последние полчаса перед уходом последних катеров. Немцы запоздало бомбят опустевшую гавань, горят пакгаузы, катера грузятся при мерцающем дымном свете пожаров. Начальник морской базы, высокий хладнокровный моряк, похожий на здешнего Сидорина, неторопливо постукивая каблуками по бетонному пирсу, подходит к иронически наблюдающему за бестолковой бомбежкой генералу Ефимову и небрежно бросает руку к козырьку:

– Товарищ командующий, разрешите пригласить вас позавтракать...

– Пошли! – Ефимов широким жестом захватывает всех нас, оказавшихся рядом.

Мы заходим в стоящий тут же, у пирса, опустевший домик командного пункта. Там, внутри, нет ровно ничего, кроме закрытого белоснежной скатертью стола с бутылками и закусками. Стол стоит как вызов судьбе и немцам. Мы, не садясь, выпиваем по стакану и закусываем, глядя в красные от пожара окна. И Ефимов и моряк понимают, что этот последний завтрак на пирсе – щегольство и даже мальчишество, но в то же время это для них последняя молчаливая пощечина врагу, только сейчас, с опозданием на сутки, опасливо подходящему к окраинам вымершего города. Потом мы сходим по трапу на пляшущий под ногами катер. У Ефимова тяжелые, свинцовые, усталые глаза. Вспышка озорства прошла. Впереди Севастополь, позади два месяца боев по колена в крови, и все-таки, несмотря на всю эту кровь, оставленная Одесса...

– Так-то, товарищ корреспондент, – говорит Ефимов, невесело глядя мне прямо в глаза своими свинцовыми глазами.

И я вижу, как в их свинце, на миг сделав их кровавыми, проходит багровый отсвет пожара...

Наверное, я долго молчал, потому что Рындин, решив, что я обиделся, положил мне руку на плечо и сказал, что насчет вранья он пошутил, хотя с кем не бывает – и разведчик иной раз наврет как сивый мерин, и у писателей не без этого.