Разные лица войны (повести, стихи, дневники)

1941

Иноземцев и Рындин

Вот что записал Лопатин в своем дневнике уже потом, в поезде, на обратном пути из Мурманска в Москву:

«Я редко думал о своей жизни так много, как в ту ночь. Сборы остались позади, разведчики, построившись на пирсе, в последний раз осмотрели свое снаряжение, а радист проверил на слышимость рацию. В морозном тумане слабо пискнули позывные. Потом белые маскхалаты один за другим, как в преисподнюю, стали проваливаться со стенки пирса. „Морской охотник“ тихо шлепал внизу на мелкой волне. Мы с Иноземцевым и Рындиным опустились по сходням последними. „Охотник“ отвалил и пошел к выходу из Кольского залива. Волна понемногу прибавлялась. Разведчики и Иноземцев сошли вниз, в кубрик, а мы с Рындиным остались на палубе.

– А верно, какое-то чудное чувство, когда перед операцией сдаешь на хранение партбилет? – вдруг спросил меня Рындин с такой уверенностью, что я так же, как и он, коммунист, что я чуть не промолчал. Мне пришлось сделать усилие над собой, чтобы ответить ему, что я беспартийный.

Он почему-то очень удивился.

– Что ж это вы так! – брякнул он со своей обычной грубой откровенностью. – Социальное происхождение, что ли, подвело?

Я сказал, что нет, социальное происхождение не подвело, а просто как-то уж вышло: в молодости не вступил, а потом с годами привык к тому, что беспартийный.

– Наверное, ваша литературная среда заела, – сказал он, помолчав. – Но теперь-то вы наш, военный, здесь ребята свои! Жалко, что я уезжаю.

Это он, положим, врал, ему вовсе не жаль, что он уезжает. Наоборот, он сегодня с утра всем уши прожужжал, что его рапорт удовлетворен и послезавтра он улетает воевать под Москву, в бригаду морской пехоты.

Под Москву просился не он один. Но согласие пока дали только ему, то ли потому, что он коренной москвич и нажал на это в своем рапорте, то ли просто ему, как всегда, повезло.

– А погода, по-моему, сегодня даже хуже, чем вчера, – сказал я после того, как, оторвав руку от поручня, чтобы вытереть мокрое лицо, чуть не вылетел за борт. Мне хотелось узнать, почему нас четыре дня каждый вечер в последний момент не выпускали из-за погоды, а сегодня вдруг выпустили. Каждое утро, сдавая в сейф свои документы, вечером я брал их обратно, и эти ежедневные приготовления здорово измотали мне нервы.

– Да разве в погоде было дело? – рассмеялся Рындин. – Это вам так травили, для порядка. «Добро» не из-за погоды не давали, а потому что агентурная не подтверждала смены гарнизона. А сегодня подтвердила. Там, на мысу, у них батарея и рота прикрытия. Агентурная сообщила, что вчера они всех вывели, кроме патрулей. Вот и ловим момент, пока смена не пришла. Застать там сто человек или пятнадцать – большая разница!

«Черт бы вас драл, – подумал я, – или бы уже не брали, или с самого начала говорили все как есть!»

И Рындин, хотя я и смолчал, почувствовал мою досаду. Он вообще странный человек – то чурбан чурбаном, а то сверхчуткая мембрана.

– Я уже шумел насчет вас начальнику, – сказал он, приблизив ко мне свое толстое мокрое лицо и круглым жестом, как кошка лапой, стирая с него брызги. – Зачем человеку голову морочите с погодой – введите в курс дела! Но он разве послушает?

Речь шла о начальнике морской разведки капитане первого ранга Сидорине, человеке таком спокойном и вежливом и до такой степени застегнутом на все пуговицы морских уставов, что шуметь в его присутствии было все равно, что кричать в церкви. Даже Рындин при нем умерял босяцкий характер и говорил в половину своего голоса, то есть как все остальные люди.

– Он у нас сам себя на ночь запечатывает! – переборов крепчайший ветер, крикнул мне в самое ухо Рындин. – А вы хотите, чтоб он вам заранее всю подноготную! Тем более вы, оказывается, беспартийный. – Он не хотел меня обидеть, а просто дразнил меня. – А почему вы беспартийный? Можете мне все-таки сказать, но только без интеллигентских штучек? Как-никак на диверсию идем!

– А чего вы ко мне пристали? – разозлился я. – Будете мне рекомендацию писать, тогда расскажу.

Он расхохотался. Он любил, когда ему давали отпор.

– Я вижу, вы в хорошем настроении. А все потому, что едете под Москву, да? – крикнул я.

– В замечательном! – весело заорал он и попробовал даже заголосить одну из своих фальшивых арий, но волна вовремя влепила ему с пол-литра соленой воды прямо в открытый рот, и он долго отплевывался, хохоча и ругаясь.

Потом он вдруг перегнулся пополам над поручнем и хрипло, так, что я еле расслышал, сказал мне:

– Идите в кубрик. Сейчас будет паршивая картина!

Я не сразу понял и замешкался.

– Идите от меня к черту! Совесть есть у вас?! – крикнул он и снова сломался пополам над поручнями: его рвало.

Я спустился в кубрик, забитый людьми. «Морской охотник» – тесный кораблик, и когда в него влезают двадцать человек сверх комплекта, куда их ни засовывай, все равно некуда ступить.

Иноземцев сидел у края стола и сам с собою играл в шахматы на маленькой походной доске с втыкающимися фигурками. Сколько я ни смотрел на Иноземцева, я все никак не мог привыкнуть к его лицу. Месяц назад ему в рукопашной прострелили нос. Пуля прошла сбоку навылет, и по сторонам носа у него было два черных круглых запекшихся пятна.

Разведчики потеснились и очистили мне место рядом с капитан-лейтенантом.

– Ну, как там майор береговой службы? – спросил Иноземцев, подняв на меня свои глубокие угрюмые глаза. – Уже травит или пока обошлось? – В его голосе не было сочувствия. Он вообще недолюбливал Рындина, а сегодня вдобавок злился на него за то, что тот – уже одной ногой в Москве – все же навязывался идти в операцию.

Рындин, хотя и любил говорить, что он моряк, никогда не принадлежал к плавсоставу и очень бесился, когда Иноземцев, подчеркивая это, называл его по всей форме: «Товарищ майор береговой службы».

Иноземцев, наоборот, всю жизнь плавал, а в разведку попал только три месяца назад. Его подводную лодку забросали глубинными бомбами в первые дни войны, и он был единственным вернувшимся с того света из всего экипажа. Говорят, он месяц лежал в госпитале синий, как покойник, потом отошел и вернулся на фронт. Но новой лодки ему уже не дали – не было. Он пошел в морскую разведку, специализировался на диверсиях и проводил их одну за другой с редкой даже среди разведчиков жестокостью. На этой почве они и столкнулись с Рындиным в одной из операций – брать или не брать с собой пленных. Иноземцев был начальником диверсионной группы, а Рындин – заместителем начальника разведки, последнее слово осталось за ним, но с тех пор Иноземцев не любил ходить с ним в операции. Так по крайней мере мне говорили, и это было похоже на правду.

– Может, сыграем? – спросил я его.

– Не хочу. Скучно, – сказал он. – Все равно вы выиграете. (Я обыграл его несколько раз подряд в первый день знакомства.)

– Я дам вам фору.

– Фору не возьму у самого господа бога, – сказал он и спросил, не укачивает ли меня.

– Пока нет.

Я хотел сказать ему, что много плавал, в том числе и на Севере, но отдумал.

– А Рындина всякий раз, если больше трех баллов, выворачивает, как барышню, – сказал он. – Будь я на его месте, не выдержал бы, давно бы ушел в пехоту.

– А может, он поэтому и... – начал я, вдруг впервые с этой стороны взглянув на рапорт Рындина.

Но Иноземцев перебил меня:

– Нет, не поэтому.

Кажется, он был справедлив. Справедливость начинается с оценки тех, кого не любишь.

– А чего вы вдруг пошли с нами? – спросил он после того, как новая волна швырнула наш «охотник» так, что мы два раза – туда и сюда – повалились друг на друга. Рындина забавляло, что с ним едет в операцию корреспондент, а этого, напротив, раздражало.

– Так приказал мне редактор.

– Тогда другое дело, – сказал он, и я понял, что с этой минуты он будет лучше относиться ко мне.

– Сколько всего ходу?

– При такой волне до места часа три с половиной, – сказал он, подумав. – Но мы высадимся еще на пятнадцать километров дальше нашей цели – под самым носом нельзя. Так что, считайте, четыре часа.