Три яйца, или Пистолет в задницу

кого же мы спасали?

А где народ,

а где народ?

Народ наш на базарах.

А господа

в театрах, да,

в театрах и кино.

А наш народ

который год

ночует на вокзалах,

в подвалах, и

в пивзалах, и

под вывеской: ВИНО.

Течет рекой,

течет рекой

разлив хмельных

напитков.

Течет, как кровь,

но ведь не кровь!

Гуляй и пей, толпа!

Вперед идем,

вперед идем,

свернувшися улиткой.

Нальем всем, и

напьемся, и

кружим вокруг столба.

Темно кругом,

темно кругом,

тьма тьмою, все во мраке.

Мы входим в дом,

мы входим в дом

и зажигаем свет.

А в доме том,

а в доме том:

перчатки, трости, фраки.

А за окном,

а под дождем:

котомка и кисет.

Замкнулся круг,

замкнулся круг,

мы носимся по кругу.

Давай, мой друг,

давай, мой друг,

прикурим от костра.

Взглянул вокруг,

взглянул вокруг

и не увидел друга.

И вспомнил вдруг,

и понял вдруг,

что умер друг вчера...

И вновь идем,

куда, Бог весть,

по одному и вместе.

Кто хочет влезть,

кто хочет влезть,

тот уважает лесть.

Кто хочет есть,

забыв про честь,

поет под дудку песни.

Кто хочет сместь,

кого-то сместь,

тот почитает месть.

Вот так живем,

вот так плывем

по направленью ветра.

Поем и пьем,

пьем и поем,

другого средства нет.

Вперед идем,

вперед идем,

бредем по миллиметру,

в надежде, что,

в надежде, что

вдали забрезжит свет.

16-17 ноября 1979

И СМЕХ, И ГРЕХ

Татьяне М-вой

Пляшет кровь в моих костях,

бикса тихо что-то шепчет.

На фокальных плоскостях

мы проводим с нею вечер.

Тускло светит ей на грудь

абажур в старинной раме,

освещая нужный путь

меж приятными чертами.

Этот путь я прохожу

осторожно и с опаской.

Под окном хохочет шут

смехом дьявольским под маской.

То ли призрак. То ли Бог.

Страх вселяющие тени.

Властных рук и страстных ног

рушится переплетенье.

Заходили ходуном

лики тварей в божьей пасти.

Блики, наполняя дом,

вьют улики против страсти.

Смех уже не смех, а плач.

Нет, не плач, а снова хохот.

Колченогий слон-палач

запустил в окошко хобот.

Слон смеется злей и злей,

хобот рвется в наше ложе.

И уже не хобот - змей.

И уже не слон, а лошадь...

Все померкло вдруг, Фантом

удалился, Тихо стало.

Только слышен за окном

смех осиплый и усталый.

Но бессилен жалкий смех

против страсти жадной пылкой.

Робкий боязливый грех

воссиял улыбкой зыбкой.

Пляшет кровь в моих костях,

бикса взглядом что-то шепчет.

На фокальных плоскостях

нонсенс - все слова и речи.

Москва, Беляево, 2-3 декабря 1979

* * *

Счастье тихо село на пол

и заснуло крепким сном.

Воск свечи слезами плакал,

плакал дождик за окном.

Плакал Бог. От божьей грусти

загрустили облака.

Мы печаль в окошко впустим

на мгновенье. На века.

От нахлынувшей печали

будем плакать я и ты,

отмечать за чашкой чая

эфемерность красоты.

Наши письма, наши песни

будем долго вспоминать.

А потом с тобою вместе

сядем молча на кровать.

Ничего не скажем больше.

Перестанет плакать Бог,

перестанет плакать дождик.

Страсть коснется наших ног...

Черт запляшет в звездной бездне,

и завязнет хвост в пыли.

Бог по лестнице небесной

спустится на дно земли.

Зарезвятся на кровати

Коломбина и Пьеро.

Вскрикнет птица, и на платье

упадет ее перо.

Ткань из простенького ситца

чувственно ужалит шмель.

Вольно перышко вонзится

в платья радужную щель.

И прольется на перины

ало-алое ситро.

И смущенно Коломбина

поглядит в глаза Пьеро.

И заплачут в голос оба.

Умер Бог! Как не рыдать?!..

У заоблачного гроба

тихо будет счастье спать.

13 декабря 1979

* * *

Я привык не делать ставки

и живу без сожаленья.

В общежитье "Менделавки"

приезжаю для общенья.

Для общенья с тем, кто,

кто мне мил и кто приятен.

Я хожу, как управдом,

по жильцам с мероприятьем.

Я не верю чудесам,

не ношу казенный китель.

И навряд ли кто-то сам

посетит мою обитель.

Дом от дум в тумане, как дым,

весь пропитан перегаром.

Ухожу я молодым,

возвращаюсь старым-старым.

И сидит на люстре горе,

горе бьет - хозяин пьет.

Знаю я, что пьющих море!

Пьющий, тот меня поймет.

Я привык не делать ставки

и живу без сожаленья.

В общежитье "Менделавки"

приезжаю для общенья.

декабрь 1979

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

Елене Л-ко

Каждый век, столетий сто,

всякому известно,

наступает рождество,

ночь любви и детства.

Для детей, смеясь, кружит

праздничная вьюга.

Санта-Клаус в дом спешит

к маленькому другу.

Но рождественская ночь

ночь двух юных судеб.

И ночи такой точь-в-точь

никогда не будет.

Улица белым бела

от лихой метели.

Святы пылкие тела

в елочной постели.

Хвоя трепетно дрожит,

девственностью вея.

Ночь блаженства ворожит

сказочная фея.

На столе хмельной зимы

догорают свечи,

выхватив из царства тьмы

головы и плечи.

Поцелуй, как-будто плот,

вниз плывет по телу,

девичью волнует плоть

робко и несмело.

Тихий голос. Слабый стон.

Плавное движенье...

Этой ночью - рождество,

Божие рожденье.

Чисто небо. В чистоте

белые ладони

осыпают снегом тех,

кто еще не дома.

Из небесных глаз текут

горькие слезинки,

превращаясь на лету

в сладкие снежинки.

В облаках из белых роз

херувимы пляшут.

Новорожденный Христос

им из люльки машет.

Ночь рождественская - сон

вышних наслаждений.

Тихий голос, Слабый стон.

Плавное движенье.

Крик смущенный, В тишине

звук, слегка невнятный.

Плач стыдливый, На окне

багровеют пятна.

Поцелуй, как-будто плот,

вверх плывет по телу,

женскую ласкает плоть

неумело смело.

На столе хмельной зимы

догорели свечи.

Потонули в царстве тьмы

головы и плечи.

Улица белым-бела

от лихой метели.