Тело, как ноготь, отстричь,
как ночную щетину — сбрить,
мерзнуть тем, что Ты
предусмотрел для нас?
Господи, что за цветы
после всех перемен
вынужден буду узнать?
Выпорхнув вон из вен,
можно еще любить
бедные слепки Твои,
слепо за ними бродить,
трогать подобье руки,
тысячи лет говорить
в расширенные зрачки?
А если там есть трава —
лечь в нее и смотреть,
никуда не торопясь никогда,
ибо, как белая бабочка смерть
совершенно бессильна там,
да?
Слышишь ли, рыжеволосая ню,
твои губы Венецией вечером пахнут,
жизнь монеткою медной в волну оброню
за родной виноград твоей груди и паха.
Я люблю тебя, дымноволосая ню,
дай дыханье твое как миндаль розоватый,
дай жасмины ладоней, я шею склоню,
я дугой изогнусь, как пророк бесноватый.
Я люблю тебя, солнцеволосая ню, —
оба неба под веками синего цвета,
я червленою кровью в сосудах звеню,
удаляясь в твое флорентийское лето.
Я люблю тебя, ню, в белизне лебедей
прогибай свое голое долгое тело,
не любовь в позвоночник вошла, а слепень,
вот и слепну.
Ночь становится белой.
День становится черным.
Жизнь комкаю, как простыню.
Голос гладок и сух, как пальцы от мела.
Отмели мои губы, моя кровь потемнела
без тебя, душноволосая ню.
Я, как сдавленный мех, слух тоскою черню —
я люблю тебя, пьяноволосая ню.
Босх не изобрел прожектора.
Его тень бежала и свечи.
У него пустой желудок
Трещеткой верещит.
Сам — кит, сам — Иона,
Из-под плоской взирал короны
На мир, рожденный из слепой кишки.
Приложив ухо к земному лону,
Можно услышать его шаги.
Босх — мореплаватель моря саранчи —
Видел, как из задницы душа торчит
У тех, кто правит, торгует, воюет.
Босх знал, что видят во сне палачи.
Он ходил на рынок покупать требуху,
Он варил на завтрак в чепухе чепуху,
Руку любил оставлять в паху
Дамы, лежащей с ним на боку.
Босх понимал, что любую войну
Бог насылает вести сатану,
Босх не желал в дерьме тонуть,
Потому и не жаловал свою страну.
Он уходил по ночам во мрак,
Где возмездье, безумье и страх
Рвут и прокалывают тела —
Нож, копье, дубина, стрела
Мучат то, что вмещает плоть,—
Босх полагал, что зубами полоть
Будут чудовища в некий час
Тех, кто ужасно похож на нас.
Босх во чреве земном не спит,
Рядом время на жабе сидит,
Смахивающее на ночной допрос,
Но не придвинут там папирос.
Вон глядит грядущее в дырявую скорлупу,
Желтым клыком прокусив губу.
В погремушке времени, как в черепе мозг,
Смотрит из темени в темень Босх.
дек. 79
Зачем столь тщательно выписывать деревья,
их ветви голые да круглые стволы,
зеркальный лед, домишки, нежный север,
тепло таящие фламандские углы,
пейзаж под сереньким, немного детским небом,
с собакой крохотной и франтом на коньках,
с красоткой бархатом обряженной, и крепом,
и пешеходом на кривых ногах.
Как будто даль нас дарит утешеньем
в фигурках горожан и тушках птиц,
в продуманном деталей размещеньи,
в реестре частностей, подробностей и лиц.
Все эти крапины и маленькие точки,
касанья строгие, неведомые нам…
Ты убедил в возможности отсрочки,
несуетливый мастер, Аверкамп.
Пусть крестит мельница полупрозрачный воздух —
он тише и просторнее зимой,
четвертый час, не рано и не поздно
глазеть по сторонам, идти домой,
встречать знакомых, отдавать визиты,
вязанку хвороста нести через канал,
жить нарисованным, не подавая вида,
что триста лет прошло, что ты давно пропал.
28 янв. 88
Hendrik Averkamp — голландский художник (1584–1634).
О, как не хочу я печали,
пока надо мной фонари,
пока до рассвета ночами
ты плачешь и говоришь.
Когда ты поешь, я по звуку,
по долгому взгляду в меня,
у ног наших чую разлуку,
как волка в степи без огня.
Тогда зажигаем, как спички,
как мокрые травы в пыльце,
мы то, что колотит по-птичьи,
сгорает и рвется в конце,
и розовый жар набегает
на розу промятую рта,
и пламенем пламя толкает
безумья тугие врата.