Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

Такова та «несколько упрошенная форма» отношения Пастернака к истории, которое, как полагает М. Вишняк, внутренне связано у него с религиозно-православным восприятием мира в его крайнем, «максималистическом варианте». Но эта «упрощенная форма» «максималистического варианта», или иначе, «воскресение, как данное при рождении «перевоплощение» и сближение его актом памяти, не единственное, — говорит М. Вишняк, — что характерно для автора «Доктора Живаго» и что отличает его от религиозного сознания Соловьева, Бердяева, Вышеславцева [421] и других». Так как же, в конце концов, связан Пастернак с русским религиозным сознанием или нет?

М. Вишняк определенно отвечает: нет.

«Историософия, набросанная в «Докторе Живаго», — говорит он, — не соответствует ни фактам, ни тому, как воспринимает историю близкое Пастернаку русское религиозное сознание».

Связи нет, но есть близость, и М. Вишняк на ней настаивает. И совершенно напрасно. «Историософия» Пастернака не только не связана ничем с русским религиозным сознанием, но и с самим христианством, несмотря на свое мерцающее с ним как бы сходство.

Что такое христианство? Два слова: «Воистину воскрес».

Тут не может быть ничего приблизительного, никаких «вариантов». Да или нет.

Но именно в вопросе о воскресении и М. Вишняк, и Пастернак путают бессознательно два порядка — здешний и потусторонний, — как их путают — не всегда бессознательно — русские коммунисты. В прошлой тетради «Возрождения» я писал, что уже при выпуске первого спутника в 1958 г. московское радио объявило, что «ни Бога, ни рая в мировом пространстве не обнаружено». Совершенно в том же тоне говорит М. Вишняк: «Когда же первые последователи Христа, апостолы и другие умерли и не воскресли…» Как он это может знать? Или, может быть, он рассчитывал их встретить на парижских Champs Elysees?* [* Елисейские поля — фр.] Та же путаница у Пастернака. «Относительно всеобщего воскресения во плоти у доктора Живаго имеются серьезные сомнения», — замечает М. Вишняк и опять цитирует доктора. А доктор говорит следующее: «Слова Христа о живых и мертвых я всегда понимал по-другому. Где вы разместите эти полчища, набранные по всем тысячелетиям? Для них не хватит вселенной, и Богу, добру и смыслу придется убраться из мира, их задавят в этой жадной животной толчее».

Не задавят. Не беспокойтесь. Главное — это воскреснуть, а там уж как-нибудь устроимся! On s’arrangera…* [Все наладится… — фр.]

«Примерка гроба» [422]

Это заглавие придумано не мной. Честно в этом признаюсь. Я его взял из статьи «Новый текст программы НТС» в номере 49 «Посева» от 6 декабря 1959 г. Там сказано: «…живой контакт с пришедшей в движение народной массой (в сегодняшней России. — В.З.), ощущение дряхления власти и нарастающих поисков новой общественности устремили творческую энергию революционного движения на вторжение в широкое русло освободительного процесса, на «примерку гроба» для задыхающейся тирании…»

«Примерка гроба» показалась мне почему-то заглавием, как нельзя более подходящим для ответа на статью Н. Ульянова «Ignorantia est» в посвященном Пастернаку сборнике «Воздушные пути», и я этим несколько мрачным, но живописным образом воспользовался.

Но М. Вишняк меня опередил ответом. Его пространная статья появилась в «Социалистическом вестнике», откуда была 15 декабря 1959 г. перепечатана «Русской мыслью». В этой статье, озаглавленной «Суд над русской интеллигенцией», М. Вишняк защищает — с большим достоинством и выдержкой — русскую интеллигенцию от учиненной над ней Н. Ульяновым расправы. Это тем более кстати, что для серьезного ответа на статью Ульянова не обойтись без проверки материала, легшего в основу его обвинительного акта. Но такая проверка связана с потерей времени и с лишними расходами, что не всякий и не всегда может себе позволить. Включение в спор старых интеллигентов, знающих то, чего не знает новое поколение, весьма поэтому желательно.

Говоря об Ульянове и о знаменитом, вышедшем в 1909 г. сборнике «Вехи» [423], Вишняк пишет: «Он (Ульянов)… превзошел в нападках на интеллигенцию даже авторов «Вех». Эти последние, охарактеризовав интеллигенцию самым жестоким образом, все же воздержались от осуждения ее целиком на протяжении всего времени ее существования».

Но откуда у Н. Ульянова эта воля к тоталитарному разрушению, к истреблению поголовному?

Мережковский был критик очень зоркий и строгий, и никакие недостатки от него не ускользали. Но о чем или о ком бы он ни писал — о Горьком, о Леониде Андрееве [424], о Ллойд Джордже или о китайцах, он никогда никого не уничтожал так, чтобы ничего не осталось. Какую-то одну положительную черту находил всегда, а если не находил — подавал надежду. Единственно, когда он пощады не ведал, — это в борьбе с большевиками, в которых для него воплотилось абсолютное зло.

Статьи Ульянова «Десять лет» и «Ignorantia est» отличаются тем, что таят в себе неутолимую жажду разрушения. Она даже в такой блестящей статье, как «Арабеск или Апокалипсис?» (о «Носе» — повести Гоголя), какую я в свое время отметил и какая несколькими последними строками сама себя уничтожает.

Я, может быть, не подчеркивал бы роковую природу статей Ульянова, если бы попытке уничтожения русской интеллигенции не предшествовала попытка уничтожения русской эмиграции, соединенные между собой, как две половины одного темного дела. Но метод, примененный при первой попытке — сознательное искажение, фальсификация и отрицание фактов, — не дал желанных результатов. Никто лжи Ульянова не поверил: слишком еще свежа в эмиграции память о том, что она сделала за истекшие 40 лет.

Тот же метод применен, по-видимому, и при второй попытке — попытке уничтожить русскую интеллигенцию. В чем же обвиняет ее Ульянов?

Вот его резюме в конспективной передаче М. Вишняка: «Утопичность мышления, оторванность от реальной действительности, самообожание и самоуверенность — одинаковы для любомудров начала XIX века и для Ленина в канун Октября».

Говоря исторически, это, конечно, — крайнее упрощение событий, происходивших в совершенно различные периоды русской жизни: все они произвольно укладываются в одну линию. Политически же мы имеем здесь дело со «вселенской смазью», если употребить бурсацкое выражение Помяловского, или, выражаясь более наукообразно, со знакомой еще со времени Французской революции «амальгамой», при которой в одну кучу валят правых и виновных, связывая их общей ответственностью…

И если Ленин со своими приверженцами оказывается в общей линии русской интеллигенции, продолжателем ее традиций, — с большевиков в значительной мере снимается и вина за Октябрь и последующие их злодеяния. Это ли входило в намерения Ульянова, когда он творил свой суд скорый, но неправый и немилостивый — над русской интеллигенцией?

Итак, я оказался прав, выбрав для этой заметки заглавие «Примерка гроба». То, что с нами — с Россией, с нашим настоящим и прошлым делает Ульянов, — лучше выразить нельзя.

«Но существо интеллигенции, — продолжает М. Вишняк, — ее история и судьба вовсе не в том, чем ее видит и как ее изображает Ульянов, и, конечно, меньше всего в ее злокозненности, чуждости России и враждебности к народу. Все это продукт предвзятости и предубеждений».

В конце статьи М. Вишняка — сюрприз, какого, думаю, не ожидал никто, и всего меньше Ульянов.

«Так пишет Николай Ульянов в эмиграции, — заключает свою статью М. Вишняк. — А вот что пишет некий Н. Ульянов в <журнале> «Борьба классов» № 7–8, вышедшем в Ленинграде в 1935 г. Вся книжка посвящена истории Ленинграда и открывается портретами Ленина, Сталина, Кирова [425], Жданова и статьей Н. Ульянова «Основание С.-Петербурга». Ее заключительные слова: «Царский Петербург, будучи, по словам Маркса, «не традиционным ядром национального развития, а преднамеренно выбранным театром космополитической интриги», возникнув, как цитадель самодержавия, как угроза стране, похоронив под своим гранитом сотни тысяч трудящихся и высасывая из народа последние соки, впоследствии был усыновлен всей страной, отвоеван ею у самодержавия, имя его стало синонимом революции и символом всего передового, что было в царской России. Возникнув как царский «парадиз», он вырастил того, чье имя носит теперь. Город Петра стал городом Ленина».