Вот бродячая мать, примостясь у колодца,
Кормит грудью ребенка. А он уже сыт.
Молоко из соска еще брызжет и льется,
А дитя разгулялось, играет, шалит.
Я не знаю, что ждет его дальше на свете.
Бухенвальдских печей тошнотворная вонь…
Иль он в космос подымется в мощной ракете
Добывать для собратьев небесный огонь.
Я не знаю, какая грозит ему доля,
Кто его вознесет, чем он будет убит.
Авраам ли ею для порядка заколет?
Иль Иуда ему поцелуй подарит?..
Но хочу перед ним я упасть на колени
И прощенья просить за себя и людей.
О, дитя, сын несчастных людских поколений,
На руках у счастливейшей мати твоей!
<1965>
Ты не горюй, что ты меня оставил.
Мы вместе и теперь живем вдвойне.
Хоть без закона, даже против правил,
Ты здесь со мной, и я с тобой вполне.
Мои стихи, которые ты правил,
Закончу я теперь наедине.
И если стих ступился иль заржавел,
То всё ж его кончать придется мне.
Мы ссорились, как парочка влюбленных.
Мирились, словно муж с женой.
Мы не считали встреч уединенных,
И буря проходила стороной.
Делились мыслями, хоть и не часто.
Не угадала я, а ты не знал
Тот час печальный, незабвенный час тот,
Как на руках моих ты умирал…
Нам больше никогда уже не спорить
И не мириться никогда.
Ты прав, ты прав! И, уступая горю,
С тобой я согласилась навсегда.
<15 июля 1965, Эльва>
Ты был моей юностью. Ты сохранил её.
Меня по фамилии ты называл,
То школьное, детское, прежнее, милое,
Как маминой карточки строгий овал.
Ты был моей юностью. Жили мы рядышком.
Как жаль, что не дожили так до конца.
И я походила на папину бабушку…
А ты — на маминого отца.
Ты был моей юностью, Шурочка, Сашенька!
Не знаю я, как мне тебя называть?
Ты был воплощением счастия нашего.
Теперь я не знаю, как жить мне опять.
<27 июля 1965, Эльва>
Мне жаль, что нет тебя, что не могу
С тобою новой мыслью поделиться,
Что, если лицемерю или лгу,
Ты на меня не будешь молча злиться.
К обеду я тебя не позвала,
Не побраню в сердцах за опозданье…
Придешь, безмолвно станешь у стола…
На вечное ты обречен изгнанье.
Во Францию тебя не позову,
Не покажу любимого Парижа.
Любимых мест тебе не покажу,
Как их глазами сердца вижу.
В Эстонии, на том клочке земли,
Где нам по сердцу люди и природа,
Где наши внуки мирно подросли,
Я проведу последних два-три года.
Вот комната твоя и твой балкон,
Кругом обвитый виноградом диким.
Полуденный к тебе спускался сон,
Когда из сада пахло земляникой.
Ты не сказал мне утром: «Посмотри,
Открылась розовая георгина,
Красотка — цвета молодой зари».
И я кивну тебе. А ты уж минул.
Никто еще в тот год не написал
Из твоего оконца, поздним летом —
На том высоком берегу леса,
Извив реки, зеленый луг на этом.
Вот дятел красноштанный на сосне
Стучит, работает неутомимо.
Как и тебе, уснуть бы так и мне,
А жизнь в цвету пускай проходит мимо.
<Август 1965, Эльва>
Я забываю. К счастью человека,
Ему забвенье горечи дано.
Но горькой боли женское зерно
Живет в земле до окончанья века.
Вот предо мной твоя библиотека,
Ищу я книгу в ней уже давно.
Расположенье книг ты знал. Оно
Мне неизвестно. Я теперь калека.
В зажившей ране повернулся нож.
Той книги ты теперь мне не найдешь,
Не попрошу тебя: «Иди, иди!»
Настала нашей общей жизни точка.
По-русски говорят: жди из кусточка,
А из песочка, милая, не жди…
<16 сентября 1965>
Кто ты, читатель? Век, могучий шквал,
Унес всех тех, кто жил со мною рядом,
Тех, кто любил меня иль порицал,
Критическим сопровождая взглядом.
Задумается над моей строкой
Горячая, колючая девчонка.
И даже критик, слишком молодой,
С иронией меня отметит тонкой.
А жизнь идет. Ей — ни добра, ни зла…
Мы даже с нею не были в разладе.
И все же — я недаром прожила:
На дне останусь тоненькой тетради.
<1965>
