Падший ангел

и получишь Свободу в награду.

И — Любовь! И уже — навсегда!

Зрение греха своего...

И. Бряича

Во дни утрат, усилий ложных

сыны истерзанной страны

взялись построить церковь Божью

на берегу реки Двины.

И каждый плотничал — вначале

в словах нечист и в мыслях груб,

без умиленья и печали,

как будто ладил банный сруб.

Но вот над куполом, венчая

их труд благой, простерся крест!

И выдал денежки начальник

и отпустил до отчих мест.

И, отойдя на расстоянье,

все оглянулись, как один,

но — не увидели сиянья

и не исчерпали глубин.

Но каждый вспомнил почему-то,

как был он пьян, как бил жену,

как обманул, посеял смуту,

разрушил бранью тишину...

Стояли молча. Не молились.

Волос не рвали. Но на миг —

все вдруг чего-то устыдились...

Как бы узрели Божий лик!

Во храме, разоренном, как страна,

где ни крестов, ни даже штукатурки,

могильная набрякла тишина...

Как вдруг возникли некие фигурки!

Они свечу — чтоб Истину постичь —

затеплили в подхрамных катакомбах.

Здесь — своды Православия. Кирпич

терпения... Бессильны бомбы:

храм устоял! Надгробная плита

нам говорит: под ней — чудесный старец.

Хоть пять веков могила заперта,

а святость старца — не ржавее стали!

Звучит акафист вечному Христу.

Плывет из уст! В груди — смиренней вздо-

хи...

И не свечу — алмазную звезду

я различаю в сумерках эпохи!

И пусть над нами — бездыханный храм...

В глазницах окон — воронье и ветер...

Горит свеча! А стало быть, и там,

в стране моей, где потрудился хам, —

Любовь и Мир возбрезжут на рассвете!

Свято-Троицкий Зелепецкий монастырь,

1993

Зима. В окне стоят дымы —

не от воскресших кочегарок,

не от каминных истин старых, —

костры горят! В объятьях тьмы.

И не дрова трещат в огне —

умы пылают и надежды,

ларьки вранья и скрежет нежный

знакомств, возникших по весне.

И, как в далеком феврале

Семнадцатого, в час расплаты —

молчит над городом Распятый...

Лишь кровь дымится на челе.

Василий Бело» п Глеб Горбонский. Санкт-Петербург. 1988.

УГЛОВАЯ ДВЕНАДЦАТАЯ.

Из книги «Остывшие следы. Записки литератора»

Карельский берег Финского залива. Дачный по-

селок в полусотне километров от Ленинграда, став-

ший известным в стране благодаря эстрадной песен-

ке, где нещадное число раз повторяются строчки:

«На недельку до второго я уеду в Комарово!»

Это — для одних. Или — для большинства. Для

других Комарово — прежде всего могила Анны Ах-

матовой. А для нас, писателей «северо-западного ре-

гиона», Комарово — еще и тихое пристанище, где,

затворившись в девятиметровой келье Дома творче-

ства, можно месяц-другой поработать за казенным

письменным (а также обеденным) столом.

Без малого тридцать лет прошло с тех пор, как

впервые по льготной путевке (молодежной) проник

я в это маняще-таинственное, а как выяснилось чуть

позже, весьма прозаическое и в чем-то даже убогое

заведение. Вот и сегодня, выстукивая на машинке

комаровскую главу «Записок», нахожусь я в одной

из «камер» писательского Дома творчества, именно

в той из них, 39-й, угловой на третьем этаже, кото-

рую до недавнего времени так любил занимать писа-

тель Федор Абрамов.

В трехэтажном послевоенной застройки жилом

корпусе — сорок номеров. За тридцать лет перено-

чевал я почти в каждом из них. А последние десять

лет в Комарове я зимую регулярно — с октября по

май, и порою мне начинает казаться, что и на свет-то

я появился здесь, в этом писательском убежище, на-

поминающем старинную богадельню, и мужал, и

старел тут же — безвылазно. С чего бы такие фанта-

зии? Просто существо мое, затворяясь в стенах «ин-

теллигентного» общежития, наверняка испытывало

и по сию пору претерпевает на себе колоссальной

концентрации энергию, оставленную за десятилетия

в каждой из комнат-гнезд многочисленными мечта-

телями и честолюбцами, чудаками и завистниками,

стяжателями и бессребрениками духа, и, погружа-

ясь в слои, в тяжкие пласты и глубины этой энергии,

добавляя в нее свои собственные эго (от «мега»)-

ватты, ты как бы начинаешь помаленьку забывать

«внешний мир» со всеми его красотами и соблазна-

ми, бедами и победами, погружаясь в свободу оди-

ночества, приобретая задумчивый вид добровольно-

го отшельника, ушедшего не столько в себя, сколько

в ложное ощущение, что ты-де не совсем такой, как

все, а как бы еще и писатель, фантазер, иными сло-

вами — человек если и не сошедший с ума, то сдви-

нутый с круга нормальной жизнедеятельности.

Большинство из моих соседей по «нумерам», с

которыми я начинал комаровские сидения, посте-

пенно перебрались на ту сторону железнодорожного

полотна, по которому бегают электрички из Ленин-

града в Выборг и обратно, перебрались, так как