Падший ангел

ФРАНЦУЗСКИЕ КАПЛИ

«Свобода, равенство, братство..

От вкрадчивых капель хмелеет округа.

Свистит тенорок, как тамбовская вьюга!

И брызжут с трибуны — мокротой — слова:

«Россия без крови и смерти — мертва!»

Ах, вам ли не знать, сатанинские дети,

что чадо свободы зачато в запрете,

что путы свободы и цепи тюрьмы

извечно — одной! — порождения тьмы!

Все ваши призывы — не глубже могилы.

Лишь в гордом смирении черпаю силы —

не в ваших свободах, чье имя — тщета:

в пресветлой предсмертной улыбке Христа.

Вот мы Романовых убили.

Вот мы крестьян свели с полей.

Как лошадь загнанная, в мыле,

хрипит Россия наших дней.

— «За что-о?! — несется крик неистов.

За что нам выпал жребий сей?»

За то, что в грязь, к ногам марксистов

упал царевич Алексей.

В музее монументов,

чьи кончились часы,

утрачены «фрагменты» —

бородки, лбы, носы.

Калинин, Ленин, Троцкий,

угрюмый дядя Джо...

Отпетые уродцы.

Не крикнешь им: «Ужо!» —

как пушкинский Евгений

надменному Петру...

Их каменные тени

живут.

А я - умру.

ТЬМА ВНЕШНЯЯ

Как бы во сне, на дне развалин храма,

разбитого войной или страной,

лежали мы во власти Тьмы и Хама,

покрытые кровавой пеленой.

Сплетенные корнями сухожилий,

проклеенные вытечкой мозгов, —

развратники, пропойцы, пыль от пыли,

лжецы и воры низких берегов.

И дьявол нас вычерпывал бадьею,

как сточные отбросы сплывших лет...

Но и меж сих, отвергнутых Судьею,

нет-нет и брезжил покаянный свет!

Выцветшие мелочи,

утлый дачный быт.

Надпись на тарелочке:

слово «Общепит».

Что-то неудачное,

шрамом на лице,

мрачное, барачное

в том сквозит словце.

Что-то тускло-мнимое,

как сухая ржа,

злое, но родимое,

с чем срослась душа.

Отверстые двери вчерашнего склада.

Внутри пред иконой мерцает лампада.

Еще в этом складе — и сыро, и душно,

но можно затеплить свечу, если нужно.

Еще здесь прохладно, как в затхлой пещере,

но можно уже отдышаться — и верить!

Пусть пахнет мышами и прелой картошкой,

но можно уже начинать понемножку

любить, и прощать, и терпеть, и дарить —

к воскресшему храму дорогу торить.

Под собой не чуя ног,

поздней осенью, во мраке

я набрел на огонек,

что мерцал в пустом бараке.

Расползлись его жильцы

кто куда по бездорожью,

разошлись во все концы,

положась на волю Божью.

И лишь некая душа —

запропавшая без вести,

продолжала, не спеша,

проживать на прежнем месте.

Зажигала свет в окне,

ветер слушала вполслуха...

И блуждали по стене

тень и свет живого духа.

Не Не *

Сердце выдохнется и умрет.

Будет рай, где мы уже не люди.

Или — ад. Мне все равно, по сути.

Будет нечто. Жизнь наоборот.

Ни березки голой под окном,

ни шуршащей за окном метели.

Будет то, что мы не разглядели

в серых буднях, в промельке ночном.

Явь за явью... Дух, но — не в сосуде,

Будет «то». Но «этого» — не будет.

Или — или. То бишь либо — либо.

Что-то будет. И на том спасибо.

10-2868

* * *

Среди деревьев возле дачи

одно вело себя иначе,

чем остальные дерева:

оно... скрипело! Чуть, едва.

Оно стенало, как от боли,

как бы желая лучшей доли.

И, затаясь в своем углу,

тот скрип терпел я, как иглу,

входящую в мой мозг унылый...

Но вот на днях собрался с силой,

схватил топор! И — смерть сосне.

Но скрип остался. Там, во мне.

* * *

Всю ночь сухие травы

ломались подо мной.

Окраиной державы

спешил я в мир иной.

Всю ночь пустыней-степью,

свобода — как тюрьма...

Страх, возведенный в степень,

сводил меня с ума.

Нет, не в киргиз-кайсаки —

в край жизни неземной!

И молча шли собаки

бездомные за мной.

* * *

Рассвет сквозь иглы сосен.

Туман съедает снег.

Весна, а в сердце осень.

И деревянный смех.

Идем. Куда? Не знаю.

Ведут. Молчит конвой.

Россия, мать родная

с патлатой головой.

Явь источает запах,

тоску — не аромат.

Плывет, как дым, на Запад

великорусский мат.

Чахоточная черная зима

держалась на нуле, дожди л а аж до марта.

Но вот за окнами как бы истлела тьма, —

снег повалил... И сколько в нем азарта!

Деревья щеголяли в бахроме,

земля и впрямь для многих стала пухом.