Сочинения

И еще одно в этом неприятном письме с «mises au point» [325]. Саша и Леля мои дорогие и любимые друзья [326]. Как же Вы может<е> думать, что я «по какой-то непонятной причине избегаю приезжать вместе с ними?» Можно ли быть такой подозрительной? Спросите их, сколько раз мы условавливались вместе поехать, а потом не выходило. У меня ведь, кроме «евр<ейских> дел» и моей семьи, есть еще и «любимая belle-mere» [327], к которой надо иногда экстренно подъехать в воскресенье.

Ну, ладно, вот я уже «выворчался» со всей полнотой и теперь мне легче.

Приехал я из Бельфора, не закончив работу, хотел провести суб<боту> и воскр<есенье> дома, не люблю я отлучаться надолго. А приехав, застал маму больной в постели (бронхит). Ей вспрыскивают пенициллин и камфору, и сегодня ей лучше, но я решил остаться здесь и вернусь в Бельфор только на будущей неделе.

От детей имею чудесные письма [328], внучек мой растет благополучно [329]. Дай Бог, чтобы там поскорее настал мир. Жизнь там тяжелая, но захватывающе-интересная. Если бы Вы знали, какое там горение. Это не мертвое болото Европы.

Когда же мы увидимся, дорогой друг? Я Вас даже боюсь звать, все зная про Вас и сам за себя тоже ничего не могу предвидеть (все зная про себя). Остается надеяться на Божии Промысел — авось увидимся — у Вас или у меня — и это будет для меня большой и, увы, редкой, радостью.

Сердечно обнимаю Вас и дорогую Эм<илию> Ник<олаевну>.

В<аш> Сема.

<На полях последней страницы> От мамы и Флорочки нежный привет Вам обеим.

Париж, 28/XI <19>52

Дорогая Татьяна Алексеевна,

Вечер памяти Мих<аила> Андр<еевича> прошел очень хорошо [330]. Была настоящая теплая братская сплоченность и атмосфера лучших дней Ложи. Собрание было торжественное, но интимное, т. е. только для бр<атьев> Сев<ерной> Зв<езды>: нам хотелось быть только с нашими. Но был, в виде исключения, специально приглашен очаровательный и так любивший М<ихаила> А<ндреевича> бр<ат> Горбунов [331]. Нас было 22 человека. Отсутствовали только больные (Юра Альперин [332] — грипп, Каффи — неожиданный припадок астмы, А. Маршак [333], Шварцман II [334] и Вайнштейн [335]). Мы были в траурных лентах. Абр<ам> Сам<ойлович>, открывая собрание, произнес небольшую, но хорошую и теплую речь, а потом полностью прочел доклад М<ихаила> А<ндреевича> Исповедь Мастера (слова такие знакомые, но голос увы, не тот…) [336]. Потом после небольшого перерыва выступали бр<атья>. Сначала я — с докладом на 20 мин [337]. Потом небольшую речь сказал Мих<аил> Матв<еевич> [338]: горячо, но по-терпогосиански (о прощальном письме не говорил) [339]. Затем Петр Сем<емнович> [340] прочел небольшой доклад — роли М<ихаила> А<ндреевича> в его жизни, но так волновался, что под конец прослезился и не мог продолжать — дочитал ее Кивелевич [341]. Затем Позняк сказал несколько слов (и сказал хорошо), и под конец А<брам> С<амойлович> опять говорил и еще горячее, чем в начале. Разошлись мы по домам — взволнованные и под впечатлением вновь «спаявшейся» [342] Ложи, объединившейся вокруг М<ихаила> А<ндреевича>. Так он и после смерти продолжает мас<онскую> работу среди нас.

Доклад мой я В<ам> пришлю, когда его прочтут Каффи и Альперин II. Не думаю, чтобы у меня там были «преувеличения» или «трогат<ельные> вещи». Я говорил то, что думал и чувствовал и постарался, кроме всего, связать память о М<ихаиле> А<ндреевиче> с теперешним состоянием Мас<онства>. Живо представляю себе, что он теперь сказал бы, как страдал, видя наш «развал»… [343] Ведь и в прошлом он восставал и против проф<анного> духа и его вопросы были те же самые, что волнуют и нас сейчас. Многие бр<атья> считали М<ихаила> А<ндреевича> своим учителем, но идут ли они по его следам? Это надо было сказать, ибо лучший памятник для М<ихаила> А<ндреевича> это если братья будут чувствовать Мас<онст>во, к<а>к он, если ради памяти его они объединятся вокруг его идей. Многие бр<атья> после собрания одобрили мою речь, но все ли — не знаю — тех <sic>, кого она могла затронуть — молчали.

Ваше письмо меня огорчило: почему Вы решили, что я «дуюсь»? Это вообще не в моем характере, и меньше всего по отношению к Вам. Я писал «не беспокойтесь», ибо видел, что Вас взволновало мое предложение поехать в Шабри. Мы с В<ами> об этом говорили, когда завтракали, и я В<ам> сказал, что раз В<ам> это неудобно, то я поеду в другой раз — до или после Вас. А потом Вы еще раз написали мне об этом, будто мы не договорились. Естественно, что, видя В<аше> беспокойство, я хотел В<ас> успокоить. Боже мой, отчего Вы такой трудный человек?.. Ваше письмо я прочел перед тем к<а>к идти на собрание, оно взволновало меня, и это для меня тоже было «неподходящее» время, ибо и я тоже «кое-что» переживал в этот день, и Мих<аил> Андр<еевич> был тоже, хоть кусочком а моим… Читали ли Вы статью в Посл<едних> Нов<остях> о М<ихаиле> А<ндреевиче>, подписанную ВК (это, конечно, не только Вольн<ый> Кам<енщик>, но и Виктор Курилов [344]). Статья хорошая, не сравнить ее со статьей Забеженского [345]. Вторая статья Мерича (кто такой?) [346], обыкновенная, но приличная. Будьте здоровы, дорогая Татьяна Алексеевна (не простудились ли Вы?) Сердечно Вас и милую Эмилию Ник<олаевну> обнимаю.

Мама и Флорочка Вас обеих обнимают.

Ваш Сема.

<На первой странице «вверх ногами» над обращением> Вчера получил, наконец, письмо от Аденьки. Мы волновались, ничего не имея 3 недели. Слава Богу, у них все благополучно. А письмо лежало в изр<аильской> цензуре 14 дней.

Письмо к А.С. Альперину [347]

Париж, Пятница 28/ХII <19>45

Родной мой Абрамушка, опять письмо от этого неугомонного Семы! Что же поделаешь? Если бы вчера я мог говорить, то не писал бы сегодня: я задыхаюсь от наплыва мыслей и чувств, о которых не с кем мне поделиться. Ты знаешь, как мне трудно говорить, и, как назло, выходит так, что когда я дохожу до состояния «белого каления» от непонимания или от упорства братьев и мог бы уже по-настоящему говорить — в этот момент я слова не получаю и совершенно бесплодно опаливаю душу невылившимся наружу огнем. Что же — твоя вина, теперь терпи и страдай, читая мое длинное послание! На то ты и отец— игумен наш [348]!