Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

После его смерти остался архив, причем такой, над которым архивисту впору заплакать. Големба почти не ставил дат под стихами, не группировал их в циклы — словом, не архив, а куча исписанной бумаги, и поди пойми, где стихи законченные, где черновики, где и вовсе наброски. Это сильно затянуло работу над посмертным изданием поэта. Удалось набрать небольшую тетрадку его стихов, они стали изредка попадать в антологии, но это пока и всё. Составителям пришлось чуть ли не десятки раз перекладывать распечатанные страницы из одной стопки в другую, вычленяя темы, выстраивая никогда не существовавшую композицию книги, удалять и «паровозы», и лишние варианты – словом, работы хватило.

А я смотрел на эту работу – и сердце щемило: думаю, что поэт был бы счастлив. Даже не книгой, на которую не давит никакая цензура, а просто той бережностью, которую проявили к его наследию Мая Ахмедовна Мутушева-Големба, вдова поэта, и оба составителя. Поэт знал цену такой работе. Даже вечно унижаемый как переводчик, он сохранял в своих произведениях больше, чем просто человеческое достоинство, – он умел в чудовищных условиях советской цензуры сберечь истинное достоинство большого русского поэта.

…Небольшой, тяжелый (последствия перенесенного туберкулеза), он появлялся в переводных редакциях «Художественной литературы» или «Прогресса» (позднее «Радуги») и с незабываемым, неведомо как приобретенным московским («акающим») акцентом спрашивал: «Скажите, а нет ли на перевод какой-нибудь… лягушатины?» «Лягушатиной» он называл те самые переводы разового употребления, которыми только и мог прожить, прокормить семью. Выражение, кстати, в редакциях прижилось. Им пользовались до конца 1980-х годов, покуда «лягушатина» издавалась. Потом, по счастью, спрос на нее пропал. Даже большие библиотеки списали эту «лягушатину» в макулатуру, и захочешь найти теперь такую книгу – можешь и не найти. Потеря, право, небольшая. Серьезные переводы в основном сохранились, хотя много и не напечатано. За одним, увы, исключением. Судьба нехорошо пошутила: среди работ «человека эпохи миннезанга» именно переводы из миннезингера Вальтера фон дер Фогельвайде (или Фогельвейде, что то же самое) оказались утрачены – их, как водится, не вернула редакция «Литературных памятников». Не зря не вернула: поскольку работа Голембы была признана недостаточно точной , ее перезаказали другому переводчику, более знаменитому (по счастью, этот переводчик был не из числа «удавленников» – он просто не ведал, что творит), ну, а поскольку более знаменитый переводчик не читал на средневерхненемецком, видимо, в качестве подстрочников переводы отдали ему. Знаменитый переводчик пережил Голембу на считанные месяцы, его собственный архив делся неизвестно куда. Так что куда исчезли переводы Го­лембы – известно, а вот где их нынче искать – неясно. Авось найдутся рано или поздно, как некогда нашлись ноты Иоганна Себастьяна Баха.

В середине 1970-х приключилась забавная история (и впрямь забавная, без иронии): в издательстве, подчинявшемся не обычным «культурно-партийным» инстанциям, а преимущественно Министерству Иностранных Дел, решено было по неведомо-политическим соображениям издать книгу пяти поэтов одной европейской страны. Составителем пригласили уже упоминавшеюся выше человека с голосом удавленника, но толку от него было даже меньше, чем от козла молока: назвал фамилии, да и всё – делайте что хотите. Заведующая сектором, понимая, что так каши не сваришь, стала искать выход – кто ж будет работать на самом деле? В итоге «фишка» легла не лучшим для удавленника образом (хоть он и оторвал от книги свой кусок): автором предисловия к ней пригласили меня, а внешним редактором – А. С. Голембу. Прежде всего, было известно, что и стихи он чувствует прекрасно, и немецкий знает получше «удавленника». Ну, а помимо того всякий знал, что книгу все-таки надо издать в сроки, а с «удавленником» дело это невозможное.

Я переводил то немногое, что позволили (правда, грех жаловаться на качество – не дали б выбрать, я бы вовсе работать не стал), писал угодное верхнему начальству вяло-политизированное предисловие, а заодно имел возможность регулярно общаться с «внешним редактором», чью подборку стихотворений в «Смене» (о том, что «листва» хорошо рифмуется) только что весьма высоко оценил. И говорил не столько о проколах в своих переводах, сколько просто о поэзии; разговор шел в его доме и доставлял хозяину видимое удовольствие.

– Почему Вы пишете о «прыжке цирковой артистки»? Сюда же слог в слог ложится… ну, скажем, «вольт веселой циркачки»!

Синонимы рождались десятками – попробуй выбери. Между тем немолодой, грузный человек словно покидал свое тело, и вместо него появлялся вдохновенный артист, настоящий «человек эпохи миннезанга», причем разницы не виделось: читал он с блеском, мастер – он и есть мастер.

– А знаете, Женя, – менял тему Големба, в пух и прах разбомбив мой перевод (но так разбомбив, что из осколков ничего не стоило собрать живое целое), – вы слышали когда-нибудь аллеманский язык? Это такой диалект в Швейцарии, мне случайно в одном фильме пришлось проповедь пастора на нем услышать… Так вот, ни-че-го понять нельзя, только французские слова, а диалект между тем немецкий… Вот вы сейчас австрийскую поэзию переводите, а сколько там роскошных поэтов – никого из них у нас не знают. Я тут роман Цвейга перевел, попутно пришлось разных поэтов смотреть – один другого лучше. Вальдингер, Фельмайер, Шёнвизе… не сосчитать. Я и перевел для себя кое-что…

Я слушал и в мыслях не имел, что тридцать с лишним лет спустя буду писать послесловие к первому серьезному собранию оригинальных стихотворений «человека эпохи миннезанга» . Еще одна бутылка из коллекции лорда Гленарвана?.. Пожалуй, только тексты нам достались целыми и сохранными. Печальная радость – и всё же радость немалая. Стихи ждали своей очереди.

Стихи дождались ее.