IV. «Жизнь не театр, да и смерть не в театре…»
Жизнь не театр, да и смерть не в театре,
не из картона и папье-маше.
Душу-те вымотать годика за три,
скажут потом, что томился вотще!
V. «Покатой сцены странная неровность…»
Покатой сцены странная неровность
и декораций пестрые холсты.
Нелепая и грубая условность,
парад нагой и пошлой красоты.
И голизна в таком нежданном мире,
где и тоска не ведает границ.
Слепые крысы в пурпуре, порфире,
чужие крылья мышегрудых птиц.
VI. «Начинается песня о тысячах маленьких бедствий…»
Начинается песня о тысячах маленьких бедствий,
о параде тревожных, и пресных, и пошлых вещей,
о печали смертей, о начале лихих соответствий,
о скрещеньи незримых в железной ночи плоскостей.
Начинается песня, а мир не свершен и неведом,
впалощекие лица летят по дороге огня,
и к каким-то незримым, к каким-то неслышным победам
беспокойное сердце влечет и волочит меня.
VII. «У друзей, у друзей…»
У друзей, у друзей
нет ни звука, нет ни слова,
только нежности музей,
только пошлости основа!
VIII. Романс Миньоны
Знаешь ли, душа, как в ночь сырую
я с моим возлюбленным пирую?
Как проносятся машины мимо,
в синем торжестве огня и дыма?
Как, в ночи лишенные опоры,
начинают плакать светофоры
алыми и желтыми слезами?
Как скрипят машины тормозами?
Только ты над миром, неуклонный,
воцарился – милый свет зеленый, –
о тебе, о зелени забвенья
и поет мое стихотворенье.
Боль мою и тьму мою лаская,
поднимается волна морская,
зеленью и пеною рокочет
и припасть к стопам в блаженстве хочет.
Припади к стопам моим скорее,
влагой слез твое лицо согрею:
будешь петь и плакать ночью летней,
всё таинственней и неприметней.
IX. Колдунья Геновефа
Ты незнакома нам, твой день велик,
твой облик нем, твой беспечален лик.
Уста твои, исполненные смеха,
нездешним торжеством искривлены,
веселым смехом горней стороны, –
да, это ты, колдунья Геновефа!
И повторяю я твои слова.
Но я – мне чужд искатель торжества,
древнейших истин глупый толкователь,
безумных принцев скучный прихлебатель.
X. «Мы живем и видим мало…»
Мы живем и видим мало:
только краешек лазури,
отблеск вечного металла,
отголосок дальней бури.
Рыжих гор столпотворенья,
голубых деревьев купы
и твою, венец творенья,
жизнь, отмеренную скупо.
Нужно нам от этой жизни
очень мало. Малой крохой
сыты. Черной кровью брызни,
масло недр в желонках охай,
тенью будь на смертной тризне,
гость, не признанный эпохой!
XI. «Любовь и смерть. И расширять зрачки…»
Любовь и смерть. И расширять зрачки.
Быть самой тонкой линией ладонной.
Быть белладонной, даже белладонной!
Вгонять в паркет слепые каблуки!
XII. «Да. Занавес. Партер. Софиты. Кресла…»
Да. Занавес. Партер. Софиты. Кресла.
Слепая бутафория кулис.
Так гибель умерла. А смерть воскресла.
Явился демон зла – пришел Ивлис.
XIII. «Так проснуться в провинциальном театре…»
Так проснуться в провинциальном театре
под завыванья Лира-короля,
жуя мороженое, купленное
за три рубля.
XIV. «Как описать угрюмые кулисы…»
Как описать угрюмые кулисы,
и перепалки кошек за стеной,
и жалкий облик маленькой актрисы,
и жизнь, почти не виденную мной?
Печальных запах пудры и подмышек,
несвежий дух заношенных манишек.
Экран. Панорамирующий кадр.
И перья покупающий театр.
И зрители – они внимают немо
насценной беготне и суетне.
И то ли Станиславского система,
бездонно-бестревожное «На Дне»?
Не знаю – что играть? Куда деваться
от этих шестисот сверлящих глаз.
Постойте же! Мне только девятнадцать,
я поразить еще успею вас.
XV.Мальтийский крест
Приходит день, подобный многим прочим.
Денек в бессменной сутолоке дней.
Он говорит – не ропщем, не пророчим.
Учись, подруга. Становись умней.
А годы прут, непревзойдимо-наги,
как тень неугасающих светил.
Нет, не комедией плаща и шпаги —
житье мое он драмой прокрутил.
И в духоте опрятной аппаратной,
где грушей пахнут комика уста,
мне тешил слух – таинственно-приятный
негромкий треск мальтийского креста.
