Избранное

…Мне иногда думалось, что люди, перенесшие величайшие испытания войной, должны бы ожесточиться, озлобиться. Но встречаясь с Михаилом Федоровичем Ткачом, встречаясь со многими другими, кто пережил те суровые испытания, я все больше и больше убеждался, что с нашим народом этого не произошло. И понял почему: он – созидатель по своей натуре. А озлобленный, ожесточившийся человек созидать не может, он по своей сути – разрушитель.

Какой же неисчерпаемый запас доброты у наших людей!

И прежде чем перейти к мирным делам своего героя, я расскажу еще об одном эпизоде из его военной биографии.

Санитарным поездом их везли на долечивание в Москву. Вагоны были переполнены – нечем дохнуть. И в Куйбышеве, где состав стоял почему-то особенно долго, Ткач с соседом по полке решили выйти на перрон. Опираясь друг на друга, кое-как выбрались. И видят – около их вагона стоит в слезах молодая женщина с девочкой лет трех на руках.

– Ну, куда же возьму я вас? – услышали они голос проводника. – Посмотрите, каких везу пассажиров – на ногах не стоят. – И показывает на них.

– Я понимаю. Но мы где-нибудь в уголочке, у стеночки, в тамбуре… У меня при смерти муж. В госпитале под Москвой. Товарищи его по палате письмо прислали. Нам нельзя опоздать. Может, увидит мой Васенька нас и легче станет. А уж если суждено помереть ему, так хотя бы дочка посмотрит на него, папку запомнит.

У Ткача ком к горлу подкатил от услышанного. И сосед, видит, слезы сглатывает.

– Слушай, – обратился к нему Михаил. – Давай возьмем женщину с девочкой. А мы поочередно будем лежать…

Так и ехали они до Москвы, полулежа, полустоя, в разговоре с ребенком оттаивал душей.

Будьте же вовек благословенны великодушные, сильные, способные сердцем принять боль и заботу другого! Но я знаю теперь, что принять чужую боль может лишь тот, кто многое пережил и выстрадал сам. Только то становится нашей нравственностью, что прошло через нашу душу.

– О сердце! Насмотрелся я, как мучается оно. – Михаил Фёдорович задумчиво смотрит в окно конторы, где ведём мы беседу, поясняет: – Ведь после того, как меня подлечили, знаете, кем я был одно время? В госпитале же комиссаром. Да, да, имелась такая должность. И, как комиссару, вменялось в обязанность мне присутствовать на всех операциях, которые делали раненым в грудную клетку. А сколько их было таких операций!

Говорят: чем отдаленней отстоит от нас прошлое, тем интереснее и привлекательнее оно кажется, тем чаще нам вспоминается. Нередко обращается к прошлому своему и Михаил Ткач. Но не для умиления души, а чтобы почерпнуть силы для новых дел. Память о боевых и трудовых товарищах, о тех, кто бескорыстием и самоотверженностью своей спас судьбу Родины в лихую годину, жжет совесть этого человека, заставляет работать с величайшим напряжением и нести людям добро.

Доброта, отзывчивость Михаила Фёдоровича в районе уже стала легендой. И какая-то особая она у него.

Помню свой первый приезд в колхоз имени Кирова и сыновний рассказ об отце Валерия, у которого и захотелось мне поподробней узнать о Ткаче, а потом и написать.

– В детстве я каждое утро просыпался от звонка телефона, что стоял в комнате батьки. Гремел этот телефон, что ведро подойное. Злился я, думал: «Ведь мог бы и заменить. Председатель же». А ему хоть бы что. На завтрак мать чуть ли не через день гречневую кашу варит. Папка ест да нахваливает, а я снова дуюсь: «Тоже мне деликатес!» Потом собираюсь в школу, а батька коня седлает – хоть машина есть. Спрошу отца: «Опять что ли отдал кому автомобиль-то?» А он улыбается и так это просто пояснит: «Да, надо было передовиков на слёт отвезти в область. Пусть шиканут ребята! А уж мы на лихом скакуне…»

Непонятно все это было Валерке. Требовательный к нему, к сыну, ничем особенным не балующий своих родных, отец казался порою предельно расчетливым, даже скупым. И в то же время какое-то безудержное добро по отношению к посторонним.

Помнится Валерке и рассказ матери о том, как переезжали они в начале пятидесятых годов из города в здешний колхоз. Устраиваться на новом месте надо с жильем, обстановкой. А денег нет. Оказывается, батька внес их в колхозную кассу, чтобы купить сбрую для лошадей.

Подрос сын. Но отцу удивляться не перестал. Порой это удивление переходило в раздражение. «Ну, что он из себя ставит! Это нельзя. Этого не смей. Давай на работу, сынок! И сам – без выходных и отпусков. Да так, быть может, только в войну работали, или в первые пятилетки. Сейчас даже в газетах не пишут о таких героях».

– Теперь-то я понял родителя, понял его принципы, выкованные суровым героическим временем, в которое он жил, – сказал мне тогда младший Ткач. – Без этих принципов он не мыслит жизни сегодня… Да и мне, молодому, без них не прожить.

То, что батька принадлежал к героическому племени, Валерий чувствовал и ранее. Особенно после приезда к ним в гости уже знакомого нам Федора Косенко. Здороваясь с батькой, тот спросил:

– Так ли ты крепок, как раньше, двадцатипятитысячник?

Валераа счел нужным вмешаться:

– Не двадцати, а тридцатитысячник. Двадцатипятитысячники-то когда были? В тридцатые годы, когда Семен Давыдов еще жив был. Читали «Поднятую целину» – то? А мы в колхоз вроде недавно переехали.

– Эх ты, – парировал гость, – литературу знаешь, героев ценишь, а батьку-то, наверное, и не ставишь ни во что?

А он – и тридцатитысячник, и двадцатипятитысячник. Да, да! В одно время со славным Семеном Давыдовым колхоз организовывал. У нас на Одессщине.

Смутился парень. А Косенко тогда долго ходил по хозяйству Михаила Федоровича, знакомился с людьми, с организацией дела. И восхищался увиденным. Более двадцати центнеров на круг дали зерновые в колхозе. Не шутка. Сахарной свеклы по четыреста центнеров на гектар получилось, скот упитанный, коровы удойные.

– А как комплекс быта наш? – спрашивал Ткач. Чувствовалось, что комплекс этот – предмет особой гордости председателя. Ведь тогда социальное переустройство села еще только начиналось.

За проектом Михаил Федорыч ездил в Прибалтику сам, и нашел, что хотел: в одном здании – и контора хозяйства, и столовая, и магазин на четыре продавца, и кинозал на триста мест.

Гость похвалил новинку, но и пошутил, было, над председателем:

– А под кабинет свой все-таки комнату на первом этаже занял.

– Поближе в земле.

– Да скажи, что тяжело подыматься на второй.

– Мне тяжело? А ну-ка посмотри, кто за окном стоит.

Глянул Федор – оседланный конь.

Раздался телефонный звонок.

– Не ладится? Еду! – Ткач набросил куртку, поспешил к выходу.

– Осторожней, Давыдов! – крикнул ему в догонку сын. – Дорога сыровата!

А конь уже пошел крупной рысью. И видно было, как ветер развевал волосы на голове отца, еще пышные, только седые.

Мчался конь к горизонту, к голубой кромке неба, и казалось сыну и гостю, что не председатель скакал по полю, а всадник времен гражданской войны.

…На коне ездил Ткач по хозяйству долго. Еще в 1978 году, когда ему присвоили звание Героя Социалистического Труда, в телевизионном очерке передачи «Сельский час» показали его во всей красе: верхом на скакуне, мчащегося по проселку. Но после той передачи стали донимать Михаила Федоровича в инстанциях: «Ну что ты, как мальчишка. Да и вообще, что подумают люди, видя, как председатель передового хозяйства на лошади ездит. Скажут: ничего себе, разбогатели колхозы, – для руководителя машину купить не на что».

Он, конечно, с улыбкой встретил эти доводы, но в год тот серьезно приболел и от коня волей неволей пришлось отказаться.

– Тяжелым оказался для Михаила Федоровича год 1979-й, – рассказывал нынешний секретарь райкома партии Николай Петрович Галич, кстати, сам вышедший из председателей, и особо почитаемый Ткачом за хозяйскую зоркость. – Для здоровья тяжелым. Дали знать раны. Но, помню, приехали мы вручать ему знак «50 лет пребывания в КПСС», поднимается и говорит:

– Поедемте, поле покажу.

Некоторое время назад я увидел фотографию Ткача в «Правде», а потом и в «Известиях». Он выглядел бодрым, улыбающимся, и дела в хозяйстве, сообщалось, идут, как всегда, хорошо.