Анна. Роман в стихах

     меркурианский зуд несёт вульгарность.                       

     Он принял несколько заказов для мошны                       

     и обещал вернуться через месяц-полтора.                     

     Я начал понимать, что это лишь игра.                        

     Теперь ему другие опыты нужны.                              

     Расстались мы. Мой путь к Земле Обетованной                 

     через Россию проходил недолго.                              

     Иерусалим и Хайфа моего алкали долга.                       

     Бен-Гурион, жара, кругом свои. Легко и странно.             

     Земля Израиля тверда, почти что без воды.                   

     Но это центр Земли. Оставь на ней следы.                    

     27                                                          

     Обетованная Земля меня тревожит. Здесь ощущаю я подъём,     

     который чувства углубляет, множит и мысли бередит о Нём.    

     28                                                          

     Дожди избавляют от слёз... Пусть небо поплачет за аза.      

     Иисус Голубович Христос, речения Ваши -- зараза.            

     Когда доскребаешься вслепь до глупости рода людского,       

     ныряешь в евангельский склеп, ища равновесья мирского,      

     и видишь -- всё сущее есмь: полтинник -- здоровье и разум,  

     полтинник -- дерьмо и болезнь, не розно, а вместе и сразу.  

     Рождённые в рабстве убьют, когда им свободу предложишь.     

     Им дорог немотный уют и вожжи из собственной кожи.          

     Какой Иоаннов псалом предрёк безобразное чудо?..            

     ...за нищим российским столом -- иуды, иуды, иуды           

     едят. А над ними салют и Зависть -- основа недуга.          

     Сидят миллионы иуд и хитро целуют друг друга.               

     А дождь над Россией затих (на время) кровавый и водный.     

     Иисус Голубовича стих, пролейся на век несвободный!         

     И души взойдут до небес из почвы, усеянной нами,            

     и Зависть изыдет, как бес. И вновь изойдёт пацанами         

     земля оскудевших кровей, где вымерли все берендеи,          

     предел возрождённых церквей, провинция славной идеи.        

     29                                                          

     Затем я решился посметь добавить к Нагорной Каденцу --      

     Душе, нисходящей к младенцу, сие нисхождение -- смерть.     

     Виновная в райской вине, грешившая там со стараньем,        

     Душа, умерев в вышине, спускается в тело страданья.         

     И где появляется? В чем? В какой предначертанной роли?      

     Чтоб край небосвода плечом царапать в античной неволе?      

     Мне кажутся божьи сыны баранами в стаде авгура.             

     И нет на плечах Тишины, а только -- культура, культура...   

     Учитель, я весел и сир, мне слово твоё -- не для слуха.     

     Но Ты не назвал Этот Мир вместилищем Мёртвого Духа.         

     Да, Ты об одном умолчал, жалея умерших на Небе...           

     И видится мне по ночам -- я песни слагаю в Эребе.           

     И вижу Тебя среди строк вдали от Кромешного Рая...          

     И снова я тут -- одинок, и снова я там -- умираю.           

     В молитве -- в вине и в войне шепчу безнадежные звуки --    

     Мария, на Той Стороне стань Матерью мне Не-На-Муки!         

     Мама Мария! Где я и где ты? Куда летят Наши Синие Птицы     

     и Золотые? С такой высоты о твердь земную легко разбиться.  

     30                                                          

     Окончил я урок свой вящий и прихватил ещё неделю.           

     И дни эрасмией кровоточащей легко в молитвах полетели.      

     31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38                              

     . . . . . . . . . . . . . . . . .

     39. Тель-Авив.                                              

     На берегу Средиземного моря воспоминания о Каспийском       

     Несутся, как думы, морские валы (волна не догонит другую),  

     бросают на твердь тюленят и стволы и пену несут дорогую.    

     До берега катится вал жемчугов, в песке исчезает бесследно. 

     И море их тратит веками веков, горстей не считая последних. 

     И каждого гребня рисунок и цвет чуть-чуть не похож на иные  

     --                                                          

     то венецианского кружева след, то русские вязи льняные.     

     А музыка волн, сколько разного в ней, мелодии греческих     

     мифов,                                                      

     а вот партитуры моцaртовских дней и джаза синкопы и риффы.  

     Вот так же леса на Урале шумят. Тогда замолкают все птахи,  

     берёзы и сосны качаются в лад в ключе и тональностях Баха.  

     И мысли, как волны, одна за другой, дробятся в жемчужную    

     пену,                                                       

     уходят в песок... И один непокой другому приходит на смену. 

     И море легло на моём берегу, мой пульс переняв постепенно,  

     и вот я уже различить не могу, где мысли, где волны, где    

     пена.                                                       

     Великие сроки, безмерный простор, дыханья галактик          

     бесшумны,                                                   

     читается строфами звёздный узор... Богатства такие безумны. 

     Они под ногами и над головой, и нет между нами преграды.    

     Из них я построен, и дух мой живой вернётся в их сны и      

     прохлады.                                                   

     40                                                          

     Февраль. Никто уже не плачет,                               

     чернил не ведает стило.                                     

     Безумие совсем иначе                                        

     в дома российские вошло,                                    

     чем в те года, когда в панёву                               

     для арестантов сухари,                                      

     запрятав у своей двери,                                     

     шли, доверяющие слову.                                      

     Теперь подарен слову дембель.                               

     Всё -- как бы -- на родной земле.                           

     И стоит больше жизни мебель                                 

     и нефть на старом корабле.                                  

     Никто стихов уже не пишет                                   

     так интересно, чтоб читать.                                 

     И у экранов дремлют мыши,                                   

     Мадонну кличут просто -- Мать.                              

     А у меня февраль, чернила...                                

     А ты всегда меня любила.                                    

     41                                                          

     В холодную пору в обществе, привыкшем скорей к еде,         

     чем к дровам, к благоденствию, чем к беде,                  

     родилась идея построить автомобиль