Иглы мглы

Мне — 30 лет.

Родился в победоносном 1945,

ни разу в жизни не видел

родного (живого) отца

и до 25 — не подозревал

об его существовании.

Лгу

Иногда бывали предчувствия.

Закончил среднюю школу,

медицинский институт,

половину спецординатуры,

служил врачом в/ч 75624,

был глазным хирургом

и писал ночами стихи.

Сколько их рождалось

и умирало в сознании — не исчислить;

на бумагу занесены несомненно худшие;

чаще рифмовал на ходу,

без клочка бумаги и огрызка карандаша под рукой.

Я жил в Перми, Тбилиси и Москве;

женат с 22 лет, счастлив в браке;

дочь — ровесница моего заочного

литературного образования

появилась на свет ровно через 3 месяца

после моего очередного дня рождения.

Не знаю, совпадают ли наши группы крови,

как идентично это мистическое число 19;

но мне хотелось, чтобы совпали

наши духовные группы

и я смог бы передать ей со временем

хотя бы частицу так называемого

"жизненного опыта".

Некоторым друзьям я казался воплощением

честолюбивого Трудолюбия и Разума;

себе же представляюсь лентяем и недотепой.

Люблю книги,

хотя с каждым годом читаю все меньше;

глубже ли — другой вопрос,

на который трудно ответить.

Люблю жену, дочь,

покойную бабку Василису Матвеевну;

несколько отчужденно люблю мать;

чту и жалею отца,

которого и сейчас (про себя)

не могу называть отчимом.

Не мыслю себя вне литературы

(стихи, переводы, рецензии),

хотя если что и удалось в этой жизни

это исцеление от физической слепоты

200 больных катарактой,

когда занимался хирургией.

Вряд ли помогу кому-то прозреть духовно.

Помню и повторяю: "Врачу, исцелися сам!"

Надеюсь прожить долго и счастливо

(т. е. испытав в полной мере

душевную и жизненную чересполосицу,

которая столь необходима

для полнокровного творчества,

но труднопереносима каждым из нас).

Обретал и терял друзей;

лучший друг — Анна,

мое живое ненаписанное стихотворение,

мое сердце, моя совесть…

каждодневно учусь у нее

бескорыстию и терпению,

честности и справедливости…

Я вроде ничего не написал о своей эпохе,

модах нашего времени

(макси или мини, "дудочки" или клеш);

соседях по коммунальной квартире,

мечтах и разочарованиях, весе и росте,

форме ушей, очках и ботинках,

любимой "полевой" сумке

и содержимом карманов;

но мои современники без труда

дорисуют в своем воображении

портрет обычного человека

2-й половины ХХ века

и подивятся, насколько он неотличим

от них самих.

Всякие несхожести и несообразности

будут отметены;

другими будут цифры, имена и факты;

останется нетленной

голая человеческая суть,

которую и призван выразить автопортрет.

Я в комнате один. За окном Кисловодск. Орет какие-то песни радио. И полон виденьями давними мозг, и память усталую душу радует. Я получил сегодня письмо из далекого дома на берегу Камы; ах, если бы сердце могло само побежать и обнять кого хочет руками! Но жизнь безжалостна, жизнь права; она уводит юнцов из-под крова; ведь растет и растет трава, не боясь серпа тупого. Ах, родители, дорогие родители! Вы все старитесь в ожидании. Вам бы спеленать и держать в обители сына, не думая об его желании. А сын меж тем давно повзрослел; у него самого уже дочь совершеннолетняя; никому неизвестен его удел, а вы продолжаете тихо сетовать… Но я не могу по-другому жить, я не желаю по-вашему; меня схватили Москвы этажи золотые слова вынашивать. О прошлом годе я вас навестил, прошел по местам своей юности: о, сколько же нужно душевных сил, чтоб выжить в таежной угрюмости! Я вспоминаю ушедшие дни: как раки, ползли по угорам бараки; как много было хмельной родни и редкий праздник случался без драки. Мой дядя Романов, Устинов — второй, в гудящем застолье куражились часто; не мог я понять своей детской башкой, что это — замена мужицкого счастья. Я слушать песню без слез не могу: "Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу…" Где вы, дядья, со своими заботами? Где ты, любимая бабка моя? Вечно работала через силу. Что получила ты, Бога моя? Снег засыпал твою могилу. Есть ли над ней хоть какой-то крест, хоть бугорочек цел над тобою? небо, российское небо окрест, непередаваемо голубое… Я не забыл твой суровый урок, как не уросить ты просила; и на распятьях случайных дорог жизнь не распяла меня, не сломила. Я, помню, играл в городки и в лапту; за хлебом бегал в какую-то ""зону"" и только недавно понял и чту, какого в детстве хватил озону… Ведь я с рожденья был сослан в места, где выжить было великое благо; где парусом белым манила мечта, плутая в бухтах архипелага ГУЛАГа… Какие плуты встречались в пути, профессиональные архиплуты… И то, что удалось уцелеть, уйти, сбросить с рассудка и сердца путы — чудо! Счастье! И пусть моя дочь сегодня не сетует на неудачи, на то, что отец мало смог превозмочь и нет у него ни машины, ни дачи. Я почти 30 лет "отбыл" там, куда телят не ганивал пресловутый Макар; и весь свой пыл вынес из "заключения" раннего. Иным покажется пафос смешным, каким-то таким надуманным; а мне все горек юности дым, то Сталиным тянет, то Трумэном… ломала, корежила жизнь судьбу; вырос я свилеватым, как пихта; а кто-то про ранние морщины на лбу или заметит, мол, слишком тих ты… Не надо зондировать, я не стих; во мне не угасла заветная фронда; и даже этот изломанный стих гласит, что создатель не просто член фонда. Изыдьте, кричу из последних сил, членистоногие, членисторукие! Пусть в храме останутся те, кто любил, кто вырос под присмотром суровой старухи. И кто не боится, что нынешний смотр выявит нутро и мурло перекрашенное… Утро построит из солнечных сот новые невиданные башни. Не будет больше ужасных зон, зон молчания, зон страха… И одним из самых тяжелых зол будет незнание Чайковского или Баха, затем и живу, и сердце лечу в Кисловодске богатырским нарзаном; затем обратно в Москву полечу, раздумьями века терзаем. Не нужно бояться высоких слов, когда они истиной чувств обеспечены; не нужно дверь закрывать на засов и засыпать беспечно. Сегодня в движении вся страна; ширится зона стыда и страдания; так пусть продлится моя страда, зона радости и рыдания. Жизнь безжалостна, жизнь права; она уводит детей из-под крова; ведь растет и растет трава, не боясь серпа тупого.