Книга о королеве

О сколь она чинила ран

Сердцам изысканных дворян,

И сколь вкушал простой народ

Ея забот, ея щедрот!

Лицо ея – точнее, лик…

Увы! И беден мой язык,

И скуден ум, и череду

Волшебных слов едва ль найду,

Едва ль создам ея портрет:

В английском слов достойных нет.

И скуден ум, и скорбен дух,

И вообще – возможно ль вслух

Живописать сию красу?

Но что сумею – донесу.

Лилейно-бел, точен и свеж,

И что ни день, ясней, чем прежь,

Был этот лик. Природа, мню,

Мужчинам ставя западню,

Блюла прелестную приманку

И ввечеру, и спозаранку.

Не пожалевшая труда,

Была Природа столь горда,

Создав юницу! И всемерно

Ее хранила – грех и скверна

Вседневно мчали прочь от ней,

Ища добычи поскромней:

Коль существо судьбой хранимо,

Любое зло проходит мимо.

А нежный ток ея речей!

О жизнь!.. О свет моих очей!

И дружелюбна, и умна,

Умела утешать она,

И ободрять умела тож.

Совета ради всякий вхож

К юнице был: и князь, и паж –

Коль не впадал в любовный раж.

Она, премудрости сосуд,

Вершила в спорах правый суд,

Не обижая никого,

Мое земное божество,

Решеньем споров, ссор и свар,

И не страдал ни млад, ни стар.

Она, совсем еще дитя,

Судила, никому не льстя,

Но приговор ея в закон

Не то что человек – дракон

Тотчас поставил бы себе

И не посмел пенять судьбе.

Святого бы могла привлечь

Округлость узких стройных плеч,

Нежнейший излучавших зной,

Блиставших снежной белизной;

И не было видать ключиц,

Что у иных видны девиц.

Наречь бы лебединой шею…

Да нет, пожалуй, не посмею,

Зане сие звучит насмешкой.

Юницу звали Белоснежкой

Зело заслуженно: была

Чиста, что снег, что снег бела.

Лепивши формы сих телес,

Природа лучший свой замес

Пускала в дело… Боже мой!

Припоминаю стан прямой,

Округлость персей, пышность чресел…

И всяк влюбленный был невесел,

И собственные локти грызть

Желал, юницу взяв за кисть

И в гневном блеске дивных глаз

Прочтя немедленный отказ.

Но как она бывала рада

Играть, резвиться до упада!

Как некий светоч бысть она:

Другим дарила пламена,

А жар не убывал ничуть.

И как же не упомянуть

Изящество ея манер,

Благой дававшее пример!

Собрать бы вместе миллион

Учтивых дев и добрых жен –

Кольми бы сонм такой блистал!

Но даже там на пьедестал

Она взошла бы, в небывалом

Собрании служить зерцалом.

Отнюдь не тешили меня

Игра, забава, болтовня,

Коль скоро не было вблизи

Юницы чудной. Разрази

Меня Господь, когда солгу:

В любом приятельском кругу

При ней немедля притихал

И ерник всяк, и всяк нахал.

И для нее любой наглец

Терновый бы надел венец.

Не промолчу, не утаю:

Любовь и доброту свою

Стремила дева вдаль и вширь,

Пеклась о ближних, как Эсфирь.

И, в довершение всему,

Клянусь, дивились мы уму,

Настолько жаждавшему блага

Для прочих, что любой бедняга –

Скиталец, нищеброд, изгой –

Больной, голодный и нагой,

Просивший кроху, был стократ

Обласкан девой, точно брат:

Юница, зная силу зла,

Добру служила, как могла.

Добавлю, истину глася:

Она жалела всех и вся.

И сострадала всем тольми –

Ничуть не лгу, ничуть, пойми, –

Что мнилось: близ ея чела

Предвечной Истины крыла

Незримо веют, ниспослать

Сбираясь деве благодать.

Но сколь она была скромна!

И, зная, какова цена

Хвалам, числа которым несть,

Печалилась, услышав лесть.

И право слово! Кто глупей

Льстеца, что липнет, как репей?

Его долой наверняка

Разумная стряхнет рука.

Никто, убог иль сановит,

Не ведал от нее обид;

И всячески ее блюла

Судьба за добрые дела.

Иную хлебом не корми –

Дозволь с безвинными людьми

Забавиться, что с мышью кот…

Она же лишь за изворот

И ложь велела скрыться с глаз

Тому, кто в хитростях погряз –

Но ни к татарам, ни к валахам,

Ни к туркам, понукаем страхом,

Не удирал негодник вскачь:

Не поджидал его палач.

Никто пред ней не падал в грязь,

Надевши вретище, винясь

И заклиная: «Пощади!» –

Но всякий ведал: впереди

Не казнь, а краткая опала…

Зачем, Эрот, в меня попала

Стрела твоя? Иль ты, юнец,

Нарочно близил мой конец?

Чинил расправу из расправ?

Любовью был я жив и здрав,

Любовью цел и невредим –

Я, злополучный нелюдим,

Кому охота не в охоту!»

Я рек: «О друг! Пенять Эроту

Негоже – разумеешь сам:

Немного есть подобных дам».

«Их вовсе нет!» – воскликнул он.

«А! – молвил я: – Тогда пардон!»

«Не смей! – он рек: – Не балагурь!»

«Не смею. Но порывы бурь

Любовных нам пускают пыль

В глаза: мы скверно видим – иль

Смыкаем полностью глаза!»

Ответил рыцарь: «Ни аза

Не понимаешь: мнили все,

Что нет ей равных во красе –

Но мы, влюбленные, чужим

Суждением не дорожим!

И, будь Геракла я мощней,

Нарцисса краше – лишь о ней

Мечтал бы, ею взят в полон!

О, будь моими Вавилон,

Афины, Карфаген и Рим –

И будь я там боготворим, –

Все грады, купно с их казной,

Чтоб милую назвать женой,

Я б отдал – и не плакал днесь…

О, будь я истинная смесь

Ахилла с Гектором – героем,

О коем песнь поют, о коем

Из рода в род идет молва

Тысячелетье, или два –

Я сбросил бы долой доспех,

Поскольку воинских потех

Юница не любила, славой

Всемерно брезгуя кровавой.

Я бредил девой… Бредил? Нет!

Любовь подобная – не бред,

Но просветляющий экстаз,

Объемлющий всецело нас –

И властелина, и холопа…

А верностью лишь Пенелопа

Юнице древле бысть равна,

Да благородная жена

Лукреция – коль говорит

О ней правдиво Ливий Тит,

Изобретательный квирит,

В потомстве поднятый на щит…

Куда клонилась повесть, бишь?

Эрот, коварнейший малыш!

Ты все дары свои, до крох,

Забрал, застав меня врасплох!..

Я, встретив милую свою,

Был шалопаем, признаю –

Проказлив, дерзок, неучен,–

И все ж немедля вышиб вон

Свои привычные замашки!

Я не давал себе поблажки:

Желал жемчужине драгой

Достойным сделаться слугой.

И с нею врозь не мог провесть

И дня. Эрот замыслил месть:

Божку отнюдь не по нутру,

Коль ввечеру и поутру,

В служеньи рыцарском ретив,

Лишь воздыхаешь, прекратив

Забавы, иноку под стать.

На безответную взирать

Эроту неугодно страсть –

И он решил меня проклясть.

А я, к единственной влеком,

Не мыслил боле ни о ком,

Опричь нее… И сколько скорби!»

«Воспрянь, – ответил я, – не горби

Спины! Возможно повстречать

Любовь не меньшую опять!»

«О нет! – он выдавил: – Прерви