Сижу на нарах...

И, затаясь в своем углу,

тот скрип терпел я, как иглу,

входящую в мой мозг унылый…

Но вот на днях собрался с силой,

схватил топор! И – смерть сосне.

Но скрип остался. Там, во мне.

1992

«По перрону ходят люди…»

По перрону ходят люди,

ждут отправки кто куда.

Рядом в каменной посуде

«Кипяченая вода».

Пожелайте, воробьишки,

мне ни пуха, ни пера.

Пассажиры точат книжки,

как жуки… Стоит жара.

И шибает из вагона всем,

чем пахнет человек.

Вот пакетик от бекона

на путях окончил век,

вот неясная старушка

помочилась между шпал…

Вот земля – моя подушка,

на которой я поспал.

1963

«В человеке вспыхнула тревога…»

В человеке вспыхнула тревога:

из газет узнал, что нету – Бога!

Причесался. Вышел за ворота.

Глядь! – из-за угла хромает кто-то.

Поравнялись. Щелкнули зубами.

«Значит, нет Всевышнего над нами?»

Так они подумали – с испуга.

И слегка обидели друг друга.

1969–1981

«Два бандита смиренно сидели в пивной…»

Два бандита смиренно сидели в пивной

после темной и мокрой работы ночной.

Разгрызая зубами соленый сухарь,

чернобровый сказал убежденно: «Фонарь!»

Отхлебнув свое пиво, и мрачен, и зол,

белобрысый на это ответил: «Козел!»

А в пивной становилось заметно тесней.

Был один из семи нумерованных дней.

Неустанно скулила несчастная дверь.

И сказал чернобровый: «А ты ей – не верь!»

На столах заунывно звенело стекло.

Белой пеной, как снегом, столы замело.

И сказал белобрысый: «Уеду на юг!»

А в ответ чернобровый: «Уедешь – каюк!»

Выходя из пивной, озираясь на свет,

два бандита сказали друг другу: «Привет!»

Белобрысый, подумав, добавил: «Пока».

И безжалостно их повязала Че-Ка.

1960-е

«В тишине шуршала мышь…»

В тишине шуршала мышь.

Хан чесался. Тохтамыш.

Хан чесался потому,

что неможилось ему.

А неможилось ему,

потому что съел хурму

слишком свежую, пожалуй, –

хан не ел товар лежалый.

На лице его печаль,

как кисейная вуаль.

Говорит ему один:

– Не печалься, господин.

Финик съешь, откушай фигу.

Поспособствуй ханству, игу, –

наше иго – это ж благо!

То ли будет в век ГУЛАГа.

…Ночь пришла. Советник скис.

Тохтамыш испил кумыс.

На носу сидела вошь, –

на, понюхай и положь.

1992

«Удивительное дело…»

Удивительное дело,

до чего капризно тело:

то понос его прохватит,

то надуется гнойник

где-нибудь внизу и сзади,

то, глядишь, запор возник.

Хрустнет кость, лишай стригучий

заведется на башке,

то закружишься в падучей,

лопнет жилка на виске.

…Ускоряясь, мчится тело,

в землю-матушку спеша.

И, смотря на это дело,

думу думает душа.

1960-е

«Мы сидели чинно в парке…»

Мы сидели чинно в парке,

ели пряники, молчали.

Пароход шипел и харкал

ниже парка – на причале.

Кто-то ерзал на гармошке

упоительно и тошно.

На деревьях пели кошки

одиноко и тревожно.

А на пристани у кассы

мы расстались, как на сцене.

Ели пряники напрасно –

без идеи и без цели.

Пароход затем отчалил,

увозя твою прическу.

Я остался на причале –

молодой и трезвый в доску!

1957

В общежитии

Сосед приходит и садится на кровать,

и начинает сразу яростно зевать.

Четыре гаврика играют в домино.

«А за окном, – поют, – совсем уже темно!»

Два местных франта собираются на пляс.

Заочник Вася в математике погряз.

Приходит пьяненький, ложится на кровать

и начинает потихоньку завывать.

Один игрок сказал другому: «Эх ты, брат!»

Одели франты свой торжественный наряд.

Другой игрок сказал, подумав: «Эх ты, друг!»

И оторвал заочник голову от рук.

…В окне действительно становится темно.

Друзья все медленней играют в домино.

Приходит пьяненький, ныряет под кровать

и начинает тихо-мирно горевать.

1960-е

«Ребенок вымочил усы…»

Ребенок вымочил усы

на дождесеющей погоде…

И две ладони, как весы, –

как балансировали вроде.

Ребенок жалобно икал,

Он тонок был и хил, и гнулся.

Он сорок лет себя искал

и, не найдя, назад вернулся.

Стоит в осеннем мандраже,

дрожит, поддерживая брюки.

И не берут его уже

ни на руки, ни на поруки.

И никому до пьяных глаз

ни дела нет, ни интереса.

А век возносит к звездам нас,

голубоватый от прогресса!

1957

«Не хороший я, не плохой…»

Не хороший я, не плохой, –

просто был в этот вечер пьян…

Потерял меня пароход,

обронил меня в океан.

Окунулся я и смотрю:

спит зеленая тишина.

На полотнищах моих брюк

рыба светится, как луна.

В волосах сидит существо,

молча лапками шебаршит.

Из друзей моих – никого,

хоть бы жалостный какой жид.

Ни ларька вокруг, ни столба,

дно заросшее – нет пути.

Значит, всплыть уже – не судьба?

Значит, пропадом пропади?

…Пусть воды вокруг – толщина,

лишь бы, Господи, тишина,

тишина вокруг и покой…

Изумительный я какой.

1957

«Я, конечно, счастливее вас…»

Я, конечно, счастливее вас.

Не верите? Но это так.

У меня бельмо поразило глаз,

но у меня – не рак.

Меня жена разлюбила, но –

не ее сестра.

Мои стихи, говорят, говно,

но так говорили вчера.

И, если я не красив с лица, –

милей меня кенгуру…

Итак, материя не имеет конца,

а я возьму и помру.

1960-е

«А есть еще такая версия…»

А есть еще такая версия, –

что лучше уж – ходить по лезвию

в обнимку с Нинкой и Егоркою –

пить беспробудно с ними горькую,

чем возлежать на самомнении

и ждать, – когда пропустят в гении…

А есть еще такая басенка, –

что не напрасно с Нинкой квасим мы,

что нам за это поведение

на небе будет – снисхождение,

а то и вовсе – премиальные…

Раз уж такие гениальные.

1969–1991

«Я двигаюсь, чужой и некрасивый…»

Я двигаюсь, чужой и некрасивый,

с ноздрей моих спадают слезы-капли.

Я таю на глазах, ночной и сивый,

но все еще дышу и мыслю как бы.

Среди брюнетов нет мне в мире места.

И девушки меня не любят вовсе,

хоть где-то среди них моя невеста,

которой от рожденья – семью восемь.

Я двигаюсь торжественно и хмуро,

исследую карманы куцей куртки…

Когда-нибудь придет ко мне культура

и выметет из комнаты окурки.

1965–1991

«Все жиже кровь моя. Все гуще…»

Все жиже кровь моя. Все гуще –

у жирнобедренных владык.

Мой флаг беспечности приспущен:

недорасцвел – уже поник.

Под небом фыркают машины,

как стая загнанных собак.

Ножные сплющились пружины

упругих мышц. Костяк обмяк.

В толпе зевак – жена и дети.

Они меня не узнают.

И выход только в пистолете,

но мне его не выдают.

Все жиже время. Явь жестока.

Надежды юности – мертвы.

…Глядит Всевидящее Око

равно на всех – из синевы.

1960–1991

«Стану я, как гриб морской…»

Стану я, как гриб морской, –

сморщенный и кисловатый.

Ты придешь ко мне с тоской

в пальтеце, подбитом ватой,

У тебя ли нелады

с грозным мужем – злым и южным.

Чистым спиртом без воды

мы его помянем дружно.

Тяжела ты, как земля,

не снести тебя, родная.

Глянь в окошко: вот – поля,