Собрание сочинений. Том 2

Одна коса от Анечки осталась».

Так вот куда ты, милая, спешила!

«Он бил ее в постели, молотком,

вьюночек, малолетний сутенер, —

у друга на ветру блеснули зубы. —

Ее ассенизаторы нашли.

Ее нога отсасывать мешала.

Был труп утоплен в яме выгребной,

как грешница в аду. Старик, Шекспир...»

Она летела над ночной землей.

Она кричала: «Мальчик потерялся!»

Заглядывала форточкой в дома.

«Невинен он, — кричала, — я сама

ударилась! Сметана в холодильнике.

Проголодался? Мальчика не вижу!» —

И безнадежно отжимала жижу.

И с круглым люком мерзкая доска

скользила нимбом, как доска иконы.

Нет низкого для Божьей чистоты!

«Ее пришел весь город хоронить.

Гадали — кто? Его подозревали.

Ему сказали: «Поцелуй хоть мать».

Он отказался. Тут и раскололи.

Но не назвал сообщников, дебил».

Сказал я другу: «Это ты убил».

Ты утонула в наших головах

меж новостей и скучных анекдотов.

Не существует рая или ада.

Ты стала мыслью. Кто же ты теперь

в той новой, ирреальной иерархии —

клочок Ничто? тычиночка тоски?

приливы беспокойства пред туманом?

Куда спешишь, гонимая причиной,

необъяснимой нам? зовешь куда?

Прости, что без нужды тебя тревожу.

В том океане, где отсчета нет,

ты вряд ли помнишь 30—40 лет,

субстанцию людей провинциальных

и на кольце свои инициалы?

Но вдруг ты смутно вспомнишь зовы эти

и на мгновение оцепеневаешь,

расслышав фразу на одной планете:

«Ты помнишь Анечку-официантку?»

Гуляет ветр судеб, судебный ветер.

1977

Пиета

Сколько было тьмы непониманья,

чтоб ладонь прибитая Христа

протянула нам для умыванья

пригорошни, полные стыда?

И опять на непроглядных водах

стоком оскверненного пруда

лилия хватается за воздух —

как ладонь прибитая Христа.

1977

Соблазн

Человек — не в разгадке плазмы,

а в загадке соблазна.

Кто ушел соблазненный за реки,

так, что мир до сих пор в слезах, —

сбросив избы, как телогрейки,

с паклей вырванною в пазах?

Почему тебя областная

неказистая колея

не познанием соблазняя,

а непознанным увела?

Почему душа ночевала

с рощей, ждущею топора,

что дрожит, как в опочивальне

у возлюбленной зеркала?

Соблазненный землей нелегкой,

что нельзя назвать образцом,

я тебе не отвечу логикой,

просто выдохну: соблазнен.

Я Великую Грязь облазил,

и блатных, и святую чернь,

их подсвечивала алмазно

соблазнительница-речь.

Почему же меня прельщают

Музы веры и лебеды,

у которых мрак за плечами

и еще черней — впереди?

Почему, побеждая разум —

гибель слаще, чем барыши, —

соблазнитель крестообразно

дал соблазн спасенья души?

Почему он в тоске тернистой

отвернулся от тех, кто любил,

чтоб распятого жест материнский

их собой, как детей, заслонил?

Среди ангелов-миллионов,

даже если жизнь не сбылась, —

соболезнуй несоблазненным.

Человека создал соблазн.

1977

Преображение

«Сестрица моя в женском вытрезвителе!

Обидели...»

Как при водолюбце Владимире Крестителе,

бабья революция воет в вытрезвителе.

Что там пририсовано на стене «Трем витязям»?

Полное раскрытие в вытрезвителе.

«Дома норму выдайте,

на работе выдайте,

только в вытрезвителе свобода от битья...

Муж придет, как выдоен.

Я не меньше выдую.

Станем себе сами братья и мужья».

«Я тебя, сестричка, полюбила в хмеле.

Мы с тобой прозрели в ледяной купели.

Давай жить нарядно, словно две наяды,

купим нам фиалки,

поступим в институт.

Фабричные фискалки от зависти помрут».

«Русь, куда несешься ты, дай ответ?»