Том 2. Произведения 1938–1941

— Сейчас я прочитаю два стихотворения, — заявляет Обереут.

— Одно! — умоляюще стонет кто-то в зале.

— Нет, два. Первое длинное и второе короткое.

— Читайте только второе.

Но Обереуты безжалостны: раз начав, они доводят дело до неблагополучного конца.

«Три левых часа» вызвали в памяти и полосатые кофты футуристов, и кувырканье Фекса, кто-то вспомнил даже Бальмонта, которого в свое время «никто не понимал».

— Они хочут свою образованность показать и говорят о непонятном.

Это про Обереутов еще Чехов сказал.

И суть не в том, не в том суть, что у Заболоцкого есть хорошие стихи, очень понятные и весьма ямбического происхождения, не в том дело, что у Введенского их нет, а жуткая заумь его отзывает белибердой, что «Елизавета Бам» — откровенный до цинизма сумбур, в котором никто ни черта не понял, по общему признанию диспутантов.

Главный вопрос, который стихийно вырвался из зала:

— К чему?! Зачем?! Кому нужен этот балаган?

Клетчатые шапки, рыжие парики, игрушечные лошадки. Мрачное покушение на невеселое циркачество, никак не обыгранные вещи.

Футуристы рисовали на щеках диэзы, чтобы

— Эпатировать буржуа.

В 1928 году никого не эпатнёшь рыжим париком и пугать некого.

Во время диспута, сорганизованного по настоянию публики, выражались энергично.

— Я сказал бы свое мнение об Обереутах, — произнес представитель Союза поэтов, — но не могу: я официальное лицо и в зале — женщины.

Впрочем, Обереуты сами сказали о себе устами автора «Елизаветы Бам»:

— Если ты идешь покупать птицу, посмотри, есть ли у нее зубы. Если зубы есть, она не птица.

— А таракан, — добавил зритель.

27-33. Даниил Хармс. Записные книжки ^*

27. — В списке, озаглавленном «Вещи, отправляемые в ***», Введенскому отводится один печатный лист, один лист Левину, два Бахтереву и Хармсу, Вагинову и Заболоцкому — один, Далее этот список (с небольшими изменениями) повторяется с пометой «Послано с Мансуровым», после чего указывается: «Мансуров Пав<ел> Андреевич) уехал во вторник 21 августа 1928 года в 10 часов утра». Из этого ясно, что произведения, перечисленные в списке, были отправлены за границу.

28. — В «Программе вечера», включающей «Доклад Обэриутский» и выступления поэтов-обэриутов, Введенскому отведено десять минут.

29. к Обэриу. Считать действительными членами Обэриу: Хармс, Бахтерев, Левин, Введенский. — 4 челов<ека> Литературной) секции. Вигилянский — администратор.

Создать художественную секцию Обэриу. Пригласить Бахтерева, Каплуна.

Принцип: не надо бояться малого количества людей. Лучше три человека, вполне связанных между собой, нежели больше, да постоянно несогласных.

30. Эйхенбауму понравился Заболоцкий, может быть, Введенский, но я никак ему не понравился. Это истина.

31. — В обширном оглавлении задуманного сборника, включающем имена, наряду с обэриутами, и формалистов, Введенский представлен стихами и прозой, и кроме того, назначен ответственным «по стихам».

32. Учителями своими считаю Введенского, Хлебникова и Маршака.

33. — В оглавлении предполагавшегося сборника «Ванна Архимеда» Введенский представлен стихотворениями Ответ богов (№ 5), Безумные звери (№ 106), Две птички, горе, лев а ночь (№ 9) и Стариковская ночь (№ 107).

34. Л. Нильвич. Реакционное жонглерство ^*

Обернуты — так они себя называют. И расшифровывают это слово так: объединение реального искусства.

Сие демагогически громкое название присвоила себе маленькая группка ленинградских поэтов. Их совсем немного. Их можно сосчитать по пальцам одной руки. Их творчество… Впрочем, говорить о нем — значит, оказывать незаслуженную честь заумному словоблудию обернутое. Их не печатают, они почти не выступают. И о них не следовало бы говорить, если бы они не вздумали вдруг понести свое «искусство» в массы. А они вздумали. На днях обернуты выступали в общежитии студентов ЛГУ.

Об этом выступлении мы и хотим рассказать. Заранее стены красного уголка общежития были украшены «обериутовскими плакатами». Недоумевающие студенты читали:

— Пошла Коля на море.

— Гога съел пони. Минута попалась в по. Наверно, она попалась в по. Нет, в капкан. Пойман лампу.

— Шли ступеньки мимо кваса.

— Мы не пироги.

И много еще было лозунгов, все в таком же духе.

— Что все это значит? Какова ваша программа? — спросили прежде всего студенты явившихся обериутов.

Последовал ответ:

— Лозунги станут понятны после нашей читки. О про грамме говорить не станем — она в наших произведениях. Мы будем читать, а потом откроем диспут.

Но произведения оказались не более вразумительными, не менее заумными, чем лозунги.

Первым читал Левин. Читал он рассказ, наполненный всякой дичью. Тут и превращение одного человека в двух («человек один, а женщин две: одна — жена, другая — супруга»), тут и превращение людей в телят и прочие цирковые номера.

Недоумевая, следили собравшиеся за всеми этими вывертами. К чему все это?

И в ответ на сей вопрос обериутовский конферансье провозгласил:

— Следующим выступает знаменитый Алексей Александрович Пастухов.

— Уважаемые граждане и гражданки! Честь имею показать вам мое искусство. Никакого колдовства, одно проворство рук, — начал «знаменитый Алексей Александрович», оказавшийся просто-напросто фокусником. Он продемонстрировал извечные номера с исчезающими шариками и платочками, ел карты, выплевывал монеты и т. п. Словом, «знаменитый Пастухов» оказался на высоте своего положении мелкого фокусника. И не для гармонии ли со своим творчеством привели его обернуты — фокусники и жонглеры в поэзии?

Выступление «поэта» Владимирова казалось продолжением работы Пастухова. Вот его стихи:

Или:

Начался диспут.

Все выступавшие единодушно, под бурные аплодисменты аудитории, дали резкий отпор обериутам. С негодованием отмечалось, что в период напряженнейших усилий пролетариата на фронте социалистического строительства, в период решающих классовых боев, обериуты стоят вне общественной жизни, вне социальной действительности Советского Союза. Подальше, подальше от этой скучной действительности, от этой нестерпимой по-ли-ти-ки, забыться в самовлюбленном наслаждении своим диким поэтическим озорством, хулиганством!

Обериуты далеки от строительства. Они ненавидят борьбу, которую ведет пролетариат. Их уход от жизни, их бессмысленная поэзия, их заумное жонглерство — это протест против диктатуры пролетариата. Поэзия их поэтому контрреволюционна. Это поэзия чуждых нам людей, поэзия классового врага, — так заявило пролетарское студенчество.

Что же могли возразить обериуты?

Владимиров с неподражаемой наглостью назвал собравшихся дикарями, которые, попав в европейский город, увидели там автомобиль.

Левин заявил, что их «пока» (!) не понимают, но что они единственные представители (!) действительно нового искусства, которые строят большое здание.

— Для кого строите? — спросили его.