Утихли вагонные толки,
Загружены спальные полки,
Мигает свеча в фонаре,
И полночь — в оконной дыре.
Забытый на столике с чаем
Стакан равномерно качаем,
И ложкой звенит он, и звон
Баюкает сонный вагон.
За сон и спокойствие сотен,
За то, что их путь беззаботен,
Один отвечает — гляди! —
Один, далеко, впереди.
Рука его в жесткой перчатке
Лежит на стальной рукоятке,
И липнет к манометру взор,
Со стрелкой ведя разговор.
Он ловит зеленые знаки,
Зажженные кем-то во мраке,
И, красный заметив огонь,
На тормоз кидает ладонь.
У почты — свинцовые пломбы.
Пакеты вздыхают — о чем бы? —
О том ли, что ломок сургуч?
О том ли, что больно могуч?
А рядом с сургучною знатью —
Незнатные, судя по платью:
Их буквы разъехались врозь…
Колхозная почта, небось.
За точность доставки газеты,
За то, что в порядке пакеты,
Один отвечает — гляди! —
Один, далеко, впереди.
Всю ночь за этапом этап он
Пытает чувствительный клапан
И мрак, уплотненный кругом,
Буравит колючим свистком.
Чтоб топке не дать перекала,
Он дергает вниз поддувало,
И сыплется жар под откос,
На миг осветив паровоз.
Цистерны с разливом мазута
Исчислены в нетто и брутто;
На уголь пшеницу и лес
Поставлены меры и вес;
Тот уголь накормит заводы,
Стальные пройдя пищеводы;
Тот хлеб, очевидно, готов
Для топки сердец и голов.
За наши глубины и шири,
За то, чтоб «не в пять, а в четыре»,
И он отвечает — гляди! —
Вон тот, далеко, впереди.
С помощником, черным от гари,
Он слит в производственной паре;
Там потом покрыт кочегар,
Но главный трудящийся — пар.
Пар трудится, правда, тогда лишь,
Когда ему угля подвалишь,
А если отпустишь на шаг,
Он давит на стенки, он — враг!
Когда огласятся дороги
Сигналом военной тревоги,
Втройне пригодится тогда
Ведущий в ночи поезда:
К решительным славным невзгодам
Он двинется вздвоенным ходом
И пушки потянет легко
Один, впереди, далеко.
Теперь же глядит он из будки,
Не слушая старой погудки:
Гудки паровозных бригад
На новый настроены лад.
На транспорте били тревогу,
На транспорте звали подмогу,
И с транспорта он не ушел
И радостно чинит котел.
Он горд, он доволен, он счастлив,
Свой фартук до нитки промаслив,
И лоб у него маслянист,
И должность его — машинист!
Мне даже не страшно, что ты хромонога навек,
Что руку хирурга воспела в раскачке утиной.
Мне волны мерещатся в зыбкой походке калек,
И в битву плывущей ты кажешься мне бригантиной.
Ты мне и ущербная всех безупречных милей.
Не в такт ли с собою бредет мое сердце, хромая?
Весна быстроходна, но слез понапрасну не лей:
Мы тоже попали в кильватер бегущего мая.
Так две канонерки, наверно, когда-то влеклись,
Чреватые грузом, по пенному следу фрегата…
Ступая вразвалку, на поступь свою не сердись:
Ты вечно в почете, ты вечно как будто брюхата.
Ты — символ эпохи, когда-то такой же хромой,
С таким же трудом приближавшейся к цели заветной,
Но так же связующей шаг необузданный мой,
Как ты, мне попутной, как ты, неуклонно победной!
В рассохшемся, огромном и пустом
И трижды неблагополучном мире
Вы схожи с легендарным мудрецом
В его анекдотической квартире.
Под ним надир, над ним звенит высок,
Над ним безмерна звездная заоблачь,
И в круглых стенах из гнилых досок
Его хранит единый ржавый обруч.
В дверях или — что то же — у окна
Он разговаривает с гостьей-крысой,
Глядится, любопытствуя, луна,
Как в зеркало, в его затылок лысый,
Во тьме сфероидальной конуры,
Холодной пяткой подпирая днище,
Считает величавые миры,
На пир миров глядит философ нищий.
Но черной зависти предела нет —
И вот за то, что на хитоне дыры,
Агентство обитаемых планет
Его выбрасывает из квартиры.
Сам виноват! — жилищный попран строй,
Задета в лучших пунктах гигиена…
Ликуй, закон, катись по мостовой,
Пустая бочка из-под Диогена!
