Изменила тебя разлука? Нет, неправда!
Лишь цветок из волос пал к ступени алтарной.
Но хотя лица не исказила утрата,
Пред твоим мое сердце обмирает тайной.
Душа твоя верит, что вновь сумеет в пенной
Метели звезд восстать в иной личине, маске.
Но тело? Кто о нем вспомнит в этой вселенной,
Если не я, не щадящий на него ласки?
И когда страстно, в зное слов, что словно сами
Льются из уст, ты ласке уступаешь смело,
Над родником грудей умолкшими губами
Я молюсь о бессмертии твоего тела.
Вышла душа в дорогу. Колокола плачут.
«Где сады мои сегодня? Где мой дом прячут?»
Отозвались все леса в бабочках прекрасных:
«Приляг, душа, здесь в тени, не трать сил напрасных!»
«Как могу в вашей тени коротать я утро,
Если сама я — тень, в которой прилечь трудно?»
Отозвался душистый луг в росяной пади:
«Коси меня золотой косой пользы ради!»
«Как же мне тебя косить на заре росистой,
Если самое косой смерть скосила быстрой?»
Отозвался и сам Бог: «Люби меня в вышних,
С радостью жду тебя здесь, нет у меня лишних!»
«Как же любить тебя с радостными речами,
Если встарь на кресте полюбила в печали?»
«Я взял тебя из мира, от луга и лога,
Чтоб не было выбора любви, кроме Бога!»
«Взял ты меня от алых маков в мрак могилы,
Где прячешь мечи, что насмерть меня убили?»
«Не прятал мечей, висят, приторочил сбоку.
Лети, моя горькая, в край небесный к Богу!»
«Как же сяду с Тобой там по правую руку,
Если лесу сказала нет, сказала лугу?»
«Утри слезы белизной моих риз, отрада,
Кликну ангелов своих, веселиться надо!»
«Как же мне веселиться и ангелам тоже,
Если смерти тебе хочу, Боже мой, Боже?»
И умолк Бог, и в глаза смотрели друг другу,
А над ним и над ней вечность течет по кругу.
Двенадцать братьев, веря снам, пришли к стене тропой обмана.
И голос плакал за стеной, девичий голос, непрестанно.
И полюбили грустный звук и мысль о девушке из грезы,
Воссоздавая форму губ и глаз по голосу сквозь слезы.
Сказали: «Плачет — значит, есть». И больше слова не сказали.
Перекрестили целый мир, и мир задумался в печали.
Схватили молоты — и в бой, взялись дробить могильный холод —
Поди пойми, слепая ночь, кто человек и кто здесь молот.
«Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!
Двенадцатый клянется брат своим одиннадцати братьям.
Напрасен подвиг их и труд, с гранитом в спор вступать опасно —
В дар искусительному сну сложили головы напрасно.
Сдавило сердце, кость в куски, ладони в пыль, бледнеют лица —
Скончались все в единый день, одна над всеми ночь струится.
Но тени павших, Боже мой, верны поставленной задаче.
Лишь время движется не так, и молоты звенят иначе.
Звенят вперед, звенят назад и камнем утоляют голод,
Поди пойми, слепая ночь, кто тень из них и кто здесь молот.
«Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!
Двенадцатая молвит тень своим одиннадцати братьям.
Но не хватило теням сил, от тени тьма не убывает, —
Скончались вновь, ведь смерть щедра, мертвее мертвых убивает,
А все не вдоволь и не всласть, бывало, умирал бы вечно.
Конец всему, всем след простыл, и повести конец, конечно.
Но молоты, велик Господь, от неудач не приуныли
И стали сами в камень бить, сквозь бронзовые брызги пыли.
Звенели в гром, звенели в блеск, презрев, как люди, пот и холод —
Поди пойми, слепая ночь, кто молот, если он не молот.
«Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!» —
Кричит двенадцатый из них своим одиннадцати братьям.
И пала с грохотом стена, сдвигая горы и пустыни,
Но ничего за ней нигде — ни слез, ни девушки в помине.
Нигде ни губ ее, ни глаз, судьбы, освобожденной снова,
Там только голос был, и все, был плач — и ничего другого.
Был только плач, и грусть, и боль — позор, не призванный к ответу.
Таков наш мир. Недобрый мир. Зачем иного мира нету?
Среди юдоли тщетных снов, где чудо — плач или кручина,
Двенадцать молотов легли в знак завершения почина.
Нежданная настала тишь, и пустота закрыла небо.
Зачем над пустотой язвишь, пока она внимает немо?
Путник, искоса глянув на существованье,
Пришел на кладбище: смерти укрыться не в чем.
Кладбище кораблей. Под землей трепетанье
Парусов, раздуваемых посмертным смерчем.
Чует путник, как вечность из травы струится,
И, топя свою тишь в кладбищенском покое,
Перекрестил, что видит: пчелы, в кустах птица —
И на первом надгробье читает такое:
Я погиб не наугад — в дар вихрю и ливню,
И верил, что второй раз уже не погибну,
Что найду причал в смерти и смерть у причала,
Только умер не для смерти, смерть подкачала.
Все тот же встречный ветер, угрозы нависли,
И испуг, и неизвестность, и все, кроме жизни.
Мой остов подземный, пусть порожняя форма,
Еще достоин штурвала, достоин шторма.
Кто знает, где этот вечный ветер таится?
Кто однажды тронулся в путь, не застоится.
Я познал глубь, где правит неживое Судно.
Сна — нет. Вечность — начеку. И мертвым быть трудно.
За смерть в моих парусах, за мачты немые
Прочти, прохожий, прошу, три «Аве Марии»!
Путник нарвал никому свежих листьев горстью
И встал на колени, чтобы выполнить просьбу.
