Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

Надо отдать должное Марку Ефимовичу Вейнбауму [203], редактору нью-йоркской газеты «Новое русское слово», имевшему мужество напечатать в номере от 5 июля 1958 г. за своей подписью статью «Расчленители за работой». Кстати, парижская «Русская мысль», часто пользующаяся не всегда и не для всех интересным материалом «Н<ового> р<усского> с<лова>», эту в высшей степени важную статью не только не перепечатала, но даже не обмолвилась о ней ни словом, что невольно наводит на грустные мысли.

М.Е. Вейнбаум сообщает о полученной им брошюре некоего Майкла А. Файгена, конгрессмена из Охайо. В ней изложены четыре пространные речи конгрессмена по русскому вопросу, произнесенные им в Палате представителей в марте этого года и напечатанные в официальном органе Конгресса — Congressional Record [204]. Они полностью передают содержание четырех антирусских радиособеседований, устроенных в Вашингтоне католическим Джорджтаунским университетом под руководством двух патеров и при участии самого конгрессмена Файгена, бывшего конгрессмена Керстена и ряда других лиц, в том числе небезызвестного антирусского пропагандиста Льва Добрянского, профессора Джорджтаунского университета и председателя Украинского конгресса в Америке.

В этих собеседованиях, в рассуждениях и доводах их участников — ничего нового, ничего живого, если не считать новым требование расчленения не только России, но и Великороссии.

В конце своей статьи М.Е. Вейнбаум делает понятную в его положении редактора нью-йоркской газеты оговорку. «Американское правительство, — пишет он, — совершило в своей внешней политике немало ошибок и упущений. Но до сих пор оно отказывалось вести политику расчленения России, считая взаимоотношения народов Советского Союза их внутренним делом.

Надо надеяться, что оно останется твердым в этом отношении и в будущем, несмотря на пропаганду и давление расчленителей, имеющих влиятельных в Вашингтоне покровителей».

К сожалению, американская политика расчленения России ныне факт, признанный самими американцами. В номере 15 (54) от 25 июля 1958 г. в американской газете на русском языке «Наше общее дело» напечатана заметка «Участь порабощенных», в которой сказано: «Подкомиссия американского Сената по вопросам государственной безопасности опубликовала материал о положении порабощенных коммунизмом народов. Этот доклад носит название: «Советская империя — тюрьма народов и рас».

Доклад составлен с большой тщательностью и знанием дела. Но его вывод совершенно совпадает с объявленным во всеуслышание по радио выводом профессора Льва Добрянского и его единомышленников:

«Расчленению подлежит не только Россия, но и Великороссия».

Проблема Пастернака [205]

А может быть, Пастернак в самом деле отказался от Нобелевской премии добровольно?

После его письма с отказом секретарю шведской академии — письмо Хрущеву в ответ на резолюцию общего собрания писателей гор. Москвы от 31 октября <19>58 г., исключающую его из числа советских писателей, и еще письмо в редакцию напечатавшей против него 26 октября статью Д. Заславского [206] «Правды». В нем он, между прочим, говорит: «Люди, близко со мной знакомые, хорошо знают, что ничто на свете не может заставить меня покривить душой». Если б это было не так, Пастернак, надо полагать, этого не подчеркнул бы, особенно делая признание, что «у меня никогда не было намерений принести вред своему государству и своему народу».

Редакция «Нового мира», которой он предложил свой роман, предупредила его еще в сентябре 1956 г., что роман может быть понят читателями как произведение, направленное против Октябрьской революции и основ советского строя. Говоря об этом, Пастернак замечает: «Я этого не осознавал, о чем сейчас сожалею».

Его письмо Хрущеву вызвано, по-видимому, вполне понятным беспокойством за свою судьбу. В резолюции писателей есть такие угрожающие строки: «Давно оторвавшийся от жизни и от народа самовлюбленный эстет и декадент, Б. Пастернак сейчас окончательно разоблачил себя как враг самого святого для каждого из нас, советских людей, — Великой Октябрьской социалистической революции и ее бессмертных идей… Что делать Пастернаку в пределах советской страны? Кому он нужен, чьи мысли он выражает? Не следует ли этому внутреннему эмигранту стать эмигрантом действительным?

Пусть незавидная судьба эмигранта-космополита, предавшего интересы Родины, будет ему уделом».

Пастернак, по-видимому, считал остракизм одной из возможных против него мер и боялся его. «В своем письме к Никите Сергеевичу Хрущеву, — сообщает он в «Правде», — я заявил, что связан с Россией рождением, жизнью и работой и что оставить ее и уйти в изгнание на чужбину для меня немыслимо. Говоря об этой связи, я имел в виду не только родство с ее землей и природой, но, конечно, и с ее народом, ее прошлым, ее славным настоящим и ее будущим».

Оснований Пастернаку не доверять у нас нет. Так оно, по всей вероятности, и было. И от премии отказаться и сожалеть, что он вовремя не осознал антисоветской тенденции своего романа, Пастернака не заставил формально никто — он сам себя заставил, будучи умным человеком.

Но острота вопроса не в этом, не в политической шумихе вокруг романа Пастернака, на девять десятых раздутой. Как это делается — мы знаем. Те же заголовки, тем же шрифтом «Гнев и возмущение» на тех же страницах «Литературной газеты», как и по поводу, скажем, событий в Иране. Так же, в тех же выражениях «советские люди» «осуждают» Пастернака, как тогда «осуждали» акул капитализма. Такие же бесконечные резолюции с бесконечной бородой подписей и письма «читателей» — одно другого глупее. И все это ни к чему, надоело, никто не верит ни одному слову — ни там ни тут.

Но когда касаются, хотя бы отдаленно, «проблемы» Пастернака — ибо таковая существует — и на минуту умолкает хор кликуш «Литературной газеты», то даже такой критик, как Д. Заславский, начинает говорить человеческим языком. Я отнюдь не поклонник советского Булгарина [207] и его напечатанной в «Правде» статьи о Пастернаке. «Шумиху реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка» не приветствую. Но с его определением ранних стихов Пастернака нельзя не согласиться. «Его стихи, — пишет Заславский, — почитались поклонниками именно за то, что были далеки от всякого реализма, ничего общего не имели с жизнью народа и были по своей тяжеловесности, нарочитой сложности и заумности чужды ясному и чистому складу русской литературной речи. Это сложное рифмоплетство было трудно распутать, а если это удавалось, то оказывалось, что в основе его — куцая мысль, лишенная какой-либо значительности. Идейная путаница в голове поэта могла только и выразиться в бесформенности поэтического языка». Это абсолютно верно и касается не одного Пастернака, а вообще тех поэтов — тамошних и здешних, за чьим «высоким косноязычием» скрывается в большинстве случаев пустота. Но Заславский умалчивает, что Пастернак от этих своих ранних стихов давно отказался, о чем упоминает в «Попытке автобиографии», вышедшей по-французски у Галлимара. Но зато он подчеркивает одну важную вещь, подчеркнуть которую критики менее заслуженные, очевидно, не решились. Это — сообщение агентства «Франс Пресс»: «Роман открыл миру постоянство русской души, ее радикальное сопротивление марксизму и привязанность к христианским ценностям». «Реакционная печать, — продолжает Заславский, — так оценивает «литературные» заслуги Пастернака: “Его эстетические вкусы, его философский спиритуализм увеличивались по мере того, как вокруг распространялся материализм”».

Буквально то же отмечает в своей книге «Моя Россия в советской одежде» Шаховская, говоря о русском народе. И тут мы вплотную подходим к проблеме Пастернака.