Тело ангела (СИ)

Сколько новых племён в облаках...

Там достанет на всех сквозняка.

Нам теперь суждено эту овидь,

Сквозняковый и долгий проём,

Нами намертво взятый внаём,

Птичьей алгеброй хоть обустроить.

Нам даны траектории птиц:

Вот - неровные петли синиц,

Ястребиное злое кружало,

Лебединый пологий разлёт,

Белой чайки стремительный лот,

Что вонзается в море, как жало.

Голубиные вспорхи, шажки,

Неприметные совьи стежки,

Синусоиды рваные уток,

Хлопотливые дёрги ворон, -

Это всё, что теперь нам дано,

Чтобы в рай обратить промежуток.

Да, из птичьих воздушных письмен

Возведём и округлости стен,

И ажурные острые крыши.

И в подвалах еще до зари

Зашевелятся нетопыри,

Заскребутся прозрачные мыши.

***

Только ночью на Самайн они оживают, когда

Лунный луч бередит их наскальные злые портреты.

И недоброй ордой забредают они в города,

И лихие тогда начинают сбываться приметы.

Мы во власти у них до поры, как не вызреет день.

И я вспомню с утра, - но и это я вспомню не сразу, -

Как убитый бизон поднимал на рога мою тень,

И сверлил моё сердце раскосым и горестным глазом.

НОВЫЙ ТАЛИЕСИН

...Одно и то же обреталось там:

За силуэтом ржавого моста

Шло, помню, поле в оспинах промоин,

Где склики неуместных колоколен,

А вранья речь ещё перечит им...

Ещё и паровоза дальний дым

Мешается с его ж гнусавым зовом...

В лесу окрестном - бурелом и совы,

И озеро - в оправе тишины....

Наверное, туда уходят сны,

Когда им лень и недосуг нам сниться.

Скрипят, скрипят седые половицы

В приземистой избёнке лесника...

И к рунам вдруг потянется рука.

И за слезой на кончике ресницы

Пойдут дрожать пространства и века,

Пойдут маячить сёла и столицы...

Дай мне огня - он нужен мне пока...

Я закурю медлительную трубку,

Я подманю вспорхнувшую голубку,

И сонных вод губами прикоснусь...

Я столько вёсен знаю наизусть,

Я так давно слежу за облаками,

Что поле зренья обратилось в камень

С прожилками лишайника и мха...

А почву всё взрывают лемеха,

А дождь идёт своей хмельной походкой

От околотка и до околотка -

Размоет склон, в прохожего плеснёт...

Кому вода, а мне всё только мёд,

Всё молоко, всё звёздные цикады...

И править мне неспешные обряды,

Мир принимая, как птенца в ладонь...

И лёгок будет мне любой огонь...

Я сам хочу певучей, лёгкой плоти,

Всё я томлюсь по ласковой работе -

Свет связывать в тончайшие узлы...

И кто рискнёт сказать, что вещи злы?

Распадками, лакунами святыми

Мир тихо проговаривает Имя,

Что втравлено в основу древних кож.

Легко оно, а вот не подберёшь.

Произнеси его, совсем слегка

Растягивая гласные в распеве, -

И смотришь - будоражатся века,

И не сыскать линеек и лекал

Смирить пространство, пляшущее в гневе.

Согласные немного огрубишь, -

И погляди: в зените солнце злое,

И мир исходит лихорадкой зноя,

Над ним стоит кладбищенская тишь...

А слог пропустишь или вставишь лишний -

И корни зашевелятся у вишни.

Вот и пошла потеха! Старый бук

Ведёт к Москве-реке своих погодков.

Рябина строй выдерживает чётко,

Тростник решил, что он теперь бамбук,

И стрелы полетели, словно птицы,

В еловый строй, прикрывший нам столицу.

За железнодорожный переезд

С березняком сосняк схлестнулся крепко.

Над травами начальницей - сурепка.

Грозится ясень "Стариною Мест",

И кропотливо ищут casus belli

Головки распустившегося хмеля.

Но папоротник так же мудр и тих.

Мхи и хвощи по-прежнему на месте.

Им повод для раздора неизвестен,

Им в миллионолетиях своих

Всё прошлогодний снег - миры и войны,

И даже склик всегдашний колокольный.

Пора домой, домой давно пора!

Я возвращаюсь в город осторожно.

Но истинна, пряма и непреложна

Развернутая мною днесь игра.

И только лишь вечерним станет воздух -

Сомкнутся надо мной миры и звёзды.

ДАЛЬНИЙ ПОЛУСТАНОК

На железнодорожной тишине,

Где рядом - камышовый острый шелест,

И звёзды косяком идут на нерест,

И сосны подымаются к Луне, -

Так вот, на тиши железнодорожной

Свои мы пишем песни осторожно.

Как глаз циклопа, смотрит семафор.

В глуши пруда - лягушачья бравада,

И тянется тысячелетья кряду

Вдоль времени пологий косогор.

Еще раз - пишем мы на тишине,

Что рельсами сквозь зренье протянулась,

Но не захолодела, не замкнулась,

А стелется туманом по стерне,

Заходит в сёла, где проулки кривы,

И дремлет у корней огромной ивы.

До срока поезда отменены.

Ночь ладится напористо и споро.

Разбрасывает папоротник споры.

Доносит ветром запах белены.

А близ платформы - росчерки рябины,

Да гомон затяжной и воробьиный.

И мы уже не верим в поезда,

И в города далёкие не верим.

И зренье обостряется по мере

Того, как разгорается звезда.

Оно недаром: на вершине лета

Мы обнаружим - зренье стало светом.

МЕЖДУМИРЬЕ

Нет, не память меня подвела:

Если вдуматься - наоборот...

Чьи меня уносили крыла?

Что за осень я вымерил вброд?

Помню: сруб - обомшелый, кривой,

И в реке - затяжная вода.

А не вспомнить мне лишь одного:

Как сумел я добраться туда.

Что ещё вспоминается вдруг,

Ненароком и исподтишка?

Как узор не свести в полукруг -

Всё никак не хватает стежка,

Застарелых дождей бечева,

Из которой я сумерки плёл,

В час, как млечные тетерева

Напускали туманы на дол.

А в избе - всё седьмые углы.

Я от них убегал на откос,

Где в тоскующем голосе мглы

Начиналась изнанка берёз.

И по морю из трав и камней,

Из-за самой далёкой межи,

Острова приплывали ко мне,

Как огромные злые ежи.

Острова из задумчивых глин,

Острова из корней да беды.

А у края небес исполин

Всё коснуться пытался звезды.

Но, мне кажется, эту звезду

Стерегла золотая сова...

И всё видятся мне, как в бреду,

Сплошь в прорехах, его рукава.

ПЕТЕРБУРСКИЕ СТАНСЫ