Стихи

* * * Постарею, побелею, как земля зимой. Я тобой переболею, ненаглядный мой.

Я тобой перетоскую,переворошу, по тебе перетолкую, что в себе ношу.

До небес и бездн достану, время торопя. И совсем твоею стану только без тебя.

Мой товарищ стародавний, суд мой и судьба, я тобой перестрадаю, чтоб найти себя.

Я узнаю цену раю, ад вкусив в раю. Я тобой переиграю молодость свою.

Переходы, перегрузки, долгий путь домой... Вспоминай меня без грусти, ненаглядный мой. Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск, "Вышэйшая школа", 1982.

* * * ...Ну и не надо. Ну и простимся. Руки в пространство протянуты слепо. Как мы от этой муки проспимся? Холодно справа. Холодно слева. Пусто.

Звени,

дорогой колокольчик, век девятнадцатый,снегом пыли! Что ж это с нами случилось такое? Что это? Просто любовь. До петли. До ничего.

Так смешно и всецело. Там мы, в наивнейшей той старине. Милый мой мальчик, дитя из лицея, мы - из убитых на странной войне, где победители бедные люди,о, в победителях не окажись!где победитель сам себя судит целую жизнь, целую жизнь. Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск, "Вышэйшая школа", 1982.

ДВОЕ У поезда, застыв, задумавшись в глазах бездонно и черно,стояли девушка и юноша, не замечая ничего.

Как будто все узлы развязаны и все, чем жить, уже в конце,ручьями светлыми размазаны слезинки на ее лице.

То вспыхивает, не стесняется, то вдруг, не вытирая щек, таким сияньем осеняется, что это больно, как ожог.

А руки их переплетенные! Четыре вскинутых руки, без толмача переведенные на все земные языки!

И кто-то буркнул:- Ненормальные!Но сел, прерывисто дыша. К ним, как к магнитной аномалии, тянулась каждая душа.

И было стыдно нам и совестно, но мы бесстыдно все равно по-воровски на них из поезда смотрели в каждое окно.

Глазами жадными несметными скользили по глазам и ртам. Ведь если в жизни чем бессмертны мы, бессмертны тем, что было там.

А поезд тронулся. И буднично неужто эта нас зажгла?с авоськой, будто бы из булочной, она из тамбура зашла.

И оказалась очень простенькой. И некрасива, и робка. И как-то неумело простыни брала из рук проводника.

А мы, уже тверды, как стоики, твердили бодро:- Ну, смешно! И лихо грохало о столики отчаянное домино.

Лились борщи, наваром радуя, гремели миски, как тамтам, летели версты, пело радио...

Но где-то,

где-то,

где-то там, вдали, в глубинках, на скрещении воспоминаний или рельс всплывало жгучее свечение и озаряло все окрест.

И двое, раня утро раннее, перекрывая все гудки, играли вечное, бескрайнее в четыре вскинутых руки! Римма Казакова. Помню. Москва, "Советская Россия", 1974.

* * * Из первых книг, из первых книг, которых позаб add ыть не смею, училась думать напрямик и по-другому не сумею.

Из первых рук, из первых рук я получила жизнь, как глобус, где круг зачеркивает круг и рядом с тишиною - пропасть.

Из первых губ, из первых губ я поняла любви всесильность. Был кто-то груб, а кто-то глуп, но я - не с ними, с ней носилась!

Как скрытый смысл, как хитрый лаз. как зверь, что взаперти томится, во всем таится Первый Раз и в нас до времени таится.

Но хоть чуть-чуть очнется вдруг, живем - как истинно живые: из первых книг, из первых рук, из самых первых губ, впервые. Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, "Молодая Гвардия", 1980.

* * * Я не здесь. Я там, где ты...

В парках строгие цветы. Строгий вечер. Строгий век. Строгий-строгий первый снег.

В первом инее Нева. Беспредельность. Синева. Чьи-то окна без огня. Чья-то первая лыжня.

Опушенные кусты. Веток смутные кресты. И, медвяна и седа, вся в снежинках резеда.

Длинных теней странный пляс и трамваев поздний лязг... Сладко-талая вода. Сладко-тайная беда.

Неразменчиво прямой ты идешь к себе домой, на заветное крыльцо, за запретное кольцо.

Там тебя тревожно ждут, электричество зажгут, на груди рассыпят смех и с ресниц сцелуют снег...

В ваших окнах гаснет свет. Гаснет четкий силуэт. Гаснет сонная волна. Остается тишина.

Остается навсегда в тихих блестках резеда, строгий вечер, строгий век, строгий-строгий первый снег... Вечер поэзии. Репертуарный сборник. Москва: Искусство, 1964.

ПОМПЕЯ В конце печальной эпопеи, перевернувшей жизнь мою, я на развалинах Помпеи, ошеломленная, стою.

В нас человек взывает зверем, мы в гибель красоты не верим. Жестокость!

Парадокс!

Абсурд! В последний миг последней боли мы ждем предсмертной высшей воли, вершащей справедливый суд.

Но вот лежит она под пеплом, отторгнутым через века, из огненного далека с моим перекликаясь пеклом.

И, негодуя, и робея, молила, плакала, ждала. Любовь, заложница, Помпея, зачем, в стихи макая перья, такой прекрасной ты была?

За хлестнута глухой тоской я. Нет, гибнуть не должно такое! Ах, если бы! О, если бы... Но под ногами - битый мрамор: обломки дома или храма, осколки жизни и судьбы.

Вернусь домой к одной себе я, найду знакомого плебея по телефону, доложив, что хороша была Помпея! А Рим... Рим, Вечный город, жив. Римма Казакова. Страна Любовь. Москва, "Молодая Гвардия", 1980.

* * *

Сойди с холма и затеряйся разом в траве, коль мал, и в чаще, коль велик. Сойди с холма! - велят душа и разум и сердце опустевшее велит.

Наполнит вдох цветенье диких вишен, прильнет к ногам грибная полутьма... Ты зря решил, что вознесен, возвышен лишь тем, что озираешь даль с холма.

Сойди с холма - и станет небо шире, и будет жизнь такой, - сойти с ума! И ты поймешь, как много мира в мире. Он звал тебя давно сойти с холма.

А этот холм, что пред тобой маячит, где был как будто к звездам ближе ты, он ровным счетом ничего не значит для жизни в измеренье высоты.

Он не вершина, он лишь холм, не боле, но будешь с ним в соседстве неплохом, ты обретешь свой лес, и дол, и поле, и даже по-иному - этот холм.

И все как надо в сердце соберется, и все тебе подскажет жизнь сама. Пусть на холме останется березка твой постовой... А ты - сойди с холма.

* * *

Ступлю туда, куда ступлю, в грех превращая прегрешенье, не спрашивая разрешенья на то, что как хочу люблю.

Сама приду, сама уйду, сама за все, про все отвечу, за прелесть-глупость человечью, за яблоки в чужом саду.