«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи

Мама очень аккуратно бывала на каждом приеме, такая хорошенькая в своем черном костюме, с горячими и нервными руками, которыми она прижимала меня к себе.

Я прятала нос в ее мех, рылась в ее муфте и не могла достаточно наговориться с ней и налюбоваться ею.

Для приема были расставлены на некотором расстоянии белые скамейки и стулья; по окончании приема, когда все уходили, все было сдвинуто и представляло собой полный хаос. Однажды неожиданно пришли на прием папа и тетя Патя. Появление отца было для меня настолько неожиданным, что я закричала на весь зал и заплакала от радости. Он приехал на несколько дней с фронта за лошадьми для своего полка [195].

Среди моих одноклассниц было три-четыре девочки, с которыми я охотно проводила свободное время. Это, во-первых, Лили, очень хорошенькая, нервная, любившая стихи девочка, поклонница новых поэтов и поэтесс, мать которой, сама поэтесса, приносила ей на прием книжечки стихов, которые мы потом с восторгом заучивали наизусть. Затем моя соседка по парте, толстая, кудрявая и смешливая Леля Масловская [196], и две сестры Шенк. Они были близнецами и до того похожи друг на друга, что все их путали. Обе они меня обожали и наперебой старались это доказать. Остальные двадцать шесть девочек были мне безразличны.

На рождественские каникулы были сплошные праздники, начиная с примерки «собственного платья» и поездки домой в нашей маленькой двухместной каретке и кончая последним обедом дома, на котором присутствовал отчим, приехавший с фронта. Меня возили в театры, в гости, в концерты, несколько дней я провела с Корольчатами, к ним же приехали Пушкинята, и мы все вместе буйно веселились, перепутав своим поведением бабушку Лампе. Но праздники прошли так скоро, что я и не заметила, как пора уже было собираться обратно в институт. Единственное, что было приятно в этой перспективе, — возможность увидеть Лили, поделиться с нею впечатлениями от прочитанных книг, виденных людей и пьес. Еще некоторое удовольствие было в полученных мною акварельных красках, о которых я давно мечтала для выполнения задуманных мною иллюстраций к «1001 ночи». Официальная часть этих рисунков попала в школьный музей, а неофициальная, на мой взгляд, более интересная, разошлась по приятельницам [197].

Учиться мне было слишком легко, так что я уроков никогда не учила. Французские диктовки я принципиально скатывала с книги, поэтому и не научилась до сих пор писать правильно по-французски. По-немецки в диктовках я ошибок не делала и успевала еще подсказывать другим. Единственным неприятным предметом была арифметика. Самыми развлекательными считались уроки гимнастики, бывавшие почти ежедневно, естественной истории в физическом кабинете и уроки танцев, бывавшие только раз в неделю и казавшиеся событием, к которому готовились. Гладили ленточки, чистили ногти, обычно в чернилах, тщательно причесывались и туже шнуровались.

Гимнастика была «прямая» и «кривая». Каждый месяц бывал осмотр хирургом, определявшим состояние наших спин. Следствием этого осмотра было разделение всего класса на «прямых» и «кривых». «Прямые» занимались в большом зале нормальной «шведской» гимнастикой, «кривые» таинственно уходили в новое здание, где, по их рассказам, их растягивали на лестницах, раскладывали на скамейках, заставляли делать какие-то однобокие упражнения. Как я ни старалась, мне никогда не удалось стать «кривой». Единственно, чего я добилась, — это лежаний по десять минут на жесткой скамейке.

Физический кабинет, в котором производились опыты, был очень мал. В нем жили рыбки в аквариумах, тритоны и аксолоты [198]. Когда производились опыты, особенно с сероводородом, дышать было положительно нечем. Урок приходилось кончать раньше, несмотря на неудовольствие некоторых девочек, кокетничавших с учителем, страшным уродом по фамилии Птицын [199].

Уроки танцев, сразу для двух параллельных классов, происходили в большой зале под музыку тапера, в присутствии инспектрисы, зорко следившей за нашим поведением. Пол-урока мы учились делать реверанс: под звуки полонеза мы плавно приседали до полу, расправив обеими руками свои широкие платья. На настоящие танцы оставалось мало времени, и любительницы их сердились на неуклюжих, задерживавших всех остальных. Учитель [200], во фраке и лакированных туфлях, жадно присматривался к цветнику хорошеньких лиц. Он пытался ухаживать за нашей классной дамой, но та весьма холодно от этого уклонилась, чем привела нас в восторг.

Весной 1916 г. я снова заболела ревматизмом, чем была очень довольна, потому что меня взяли домой и в конце апреля увезли в Крым.

Меня провожали отец и мой крестный [201]. Ехали вчетвером, мама, Георгий Владимирович Кусов, художница Варвара Матвеевна Баруздина [202] и я. Варвара Матвеевна, «Матвеич», как мы ее называли, учила меня немного рисованию в Царском Селе, где мы были соседями [203].

Она познакомилась с мамой в Теософическом обществе [204], и у них, таких разных, нашлось много общего. Она была маленькой горбатой старушкой, но художницей во всем. Ее учитель и дядя, академик Чистяков [205], передал ей те же приемы и традиции, что и своим многочисленным и прославленным ученикам, как Репин, Врубель, Серов, Савинский [206] и другие. Несмотря на разницу возрастов, я тоже с ней дружила, мне нравились ее идеалистические рассуждения, ее рассказы об Италии и о дяде Павле Петровиче.

Мы приехали в Феодосию в первых числах мая, задержались там пару дней, пока нашли подходящую дачу в Коктебеле [207]. Куда и переехали на парной линейке [208] со всеми сундуками и чемоданами. Первые дни было пасмурно, купаться нельзя было, все показалось мне неярким и неинтересным. Горы там действительно были невысоки — там лишь начинается Крымский хребет. В сторону Феодосии — покрытые ковылем плоскогорья, к югу — скалистый Сюрю-Кая — Гора-пила, покрытая дубовым лесом, Святая гора и базальтовый Карадаг — нагромождение обломков, столбы лавы с обветрившимися кратерами.

Потом, исходив эти горы вдоль и поперек я полюбила их, но на первый взгляд место показалось мне мрачным и неуютным, хотя в садах было достаточно зелени.

Пляж местами был очень хорош, с тонкими песком и с гладким дном. Прибой выбрасывал множество камней причудливой формы и разнообразной окраски. Сначала я собирала только белые камушки и усыпала ими целую дорожку перед нашим балконом. Потом стала разбираться лучше, и к концу лета у меня была маленькая коллекция сердоликов и халцедонов.

Мы жили в доме поэта и художника Максимилиана Волошина [209]. Это был совсем особенный дом [210]. Он был населен почти исключительно петроградской и московской богемой. Было несколько поэтов, порядочно актеров, пара музыкантов [211]. В доме командовала мать Макса [212], энергичная, стриженая старуха с орлиным носом, властным голосом, ходившая в шароварах и курившая трубку. Сам Волошин, бородатый и кудрявый, походил на Зевса-Громовержца, боялся своей матери и на ее громкий зов: «Ма-а-акс», — отвечал тоненьким голосом: «Я сейчас, мамочка!», — и бежал вверх по лестнице. Он носил длинные хитоны и танцевал танец бабочки на крыше своего дома. У него была удобная двухэтажная мастерская с большой библиотекой и балконом. Рано утром можно было видеть, как Макс в одном купальном халате шел купаться [213].